Воскресенье... Бегу по двору, раскатываю подаренный отцом новенький футбольный мяч. Притормаживаю, останавливаюсь. Поворачиваюсь лицом к подъезду. В это мгновение резкая боль разрезает правый глаз. Инстинктивно, как бы защищаясь, прижимаю к нему руку. На ней изогнутый кусочек алюминиевой проволоки — брачок. Это я увидел левым. Правый тут же набряк кровью. Сквозь него проступали лишь мутно-радужные круги.

Вхожу в подъезд. Яростно жму на звонок. Дверь открывает мама. «Боже мой! Как же так?! Что ты с собой сделал?» Паника, крики, плач... Отец вызывает такси и отвозит меня в больницу.

Что ж, повезло... Глаз мне спасли. Брачок попал в него уже на излёте. В больнице я пролежал около месяца. И еще столько же маялся дома. Читать и смотреть телевизор мне запретили. Наверное, именно в это время я начал сочинять стихи. Но дело не в этом.

Отец тогда провел собственное расследование. И определил, что стрелял Тюлень — так дворовые пацаны окрестили неуклюжего толстокожего Игоря со второго этажа из того же подъезда, где жил и я. Стрелял из рогатки, стоя на балконе. И сразу спрятался. И признался в этом лишь после того, как отец пригрозил отвести его в милицию. А папаше — такому же пузану — выпустить жир за то, что воспитал малолетнего преступника.

Тюлень еще долго не появлялся во дворе, а его отец — напыщенный мелкий чиновник — обходил стороной моего. Но однажды на Девятое мая, кажется, это было в год тридцатилетия Победы, позвал его к себе на разговор.

Тогда отец не посвятил меня в суть беседы. То ли посчитал не нужным, то ли время еще не приспело. Одно лишь изменение заметил я в его взгляде — он стал еще жестче.

Незадолго до смерти, когда мы вспоминали былое и я расспрашивал его обо всех родственниках, отец открыл мне смысл той встречи.

Папаша Тюленя, был его сверстником. До этого их пути никогда не пересекались. Но Провидение Господне распорядилось так, чтобы-то тайное, что могло бесследно раствориться, уйти в небытие, открылось, вернулось в жизнь страшной реальностью и связало недостающим звеном историю нашей семьи.

Своего деда Хацкеля отец видел редко. Тот почему-то не любил город и приезжал из своей Еградковки только на праздник или на ярмарку. Разводил он там огурцы, помидоры, выращивал картошку и табак. А еще сапожничал. Тем и кормился. Не знаю, сколько евреев жило до войны в этом селе. Может, сотня, а может, и более. Только недавно нашел в словаре Бракгауза и Ефрона, что до революции было здесь 8690 жителей, две православные церкви, синагога, школа. Мой прадед, видимо, твердо придерживался веры, исполнял все необходимые заповеди. И за это избрали его старостой еврейской общины.

Там же, в Еградковке, родился и Гриша, отец Тюленя. В сентябре 1941-го ему шел уже восьмой год. В селе расквартировалась какая-то немецкая часть. В этот день он бегал смотреть на танки, а потом за околицей на склоне балки собирал шиповник. Когда мальчишка увидел полицейских, конвоирующих какую-то голосящую толпу, спрятался тут же в кустах. Впереди нестройной колонны высокий, худой, с развевающейся на осеннем ветру бородой, в поношенном лапсердаке шел Хацкель. Только он хранил спокойствие и гордое молчание, глядя куда-то вдаль, где над грешной землей ему уже открылись обетованные небеса.

Гриша узнал старого чеботаря, потому что совсем недавно носил к нему ремонтировать свои черевички. Колонна прошла мимо и спустилась в яр по другую сторону балки. Через минуту Гриша услышал автоматные очереди и еще с десяток одиночных выстрелов.

Мой отец ничего об этом не знал. Пройдя через голод и мытарства эвакуации, бабушка спасла его и младшего сына и вернулась в Кировоград летом 1944-го. Они все долго болели — дистрофия, тиф... Потом настали времена борьбы с космополитами, потом — с сионистами. Потом всё забылось, ушло на дальний план. В общем, прах уничтоженных в Еградковке евреев, наверное, никто и не разыскивал.

И если бы не брачок, пущенный мне в глаз Тюленем, его папаша никогда бы не испытал угрызений совести. Но, чувствуя вину за сына, он всё же рассказал отцу о том, как погиб Хацкель Любарский.

Размещено на сайте 30 ноября 2011 года