Числа

(Из цикла новелл и рассказов «Родниковая вода»)

В окна автобуса сеялся мелкий назойливый дождь.

Он начался, только мы выехали за пределы Ашдода. Наблюдая за тем, как методично его капли оседают и растекаются на лобовом стекле и как мерно, им в такт, работают дворники «Мана», я ненадолго уснул. А когда проснулся, увидел светящиеся в темноте салона электронные часы. Они показывали 23 часа 23 минуты. Время, может бать, не совсем располагающее к глубоким философским размышлениям или к художественным ассоциациям. Скорее, к продолжению чудесного сна, где детские грёзы переплетались с реальностью, которая называлась высоким, но уже привычным моему слуху и глазу словом — «Иерусалим».

Городом, который принял меня, дал мне кров и убежище. Городом, который не воспринял меня, как чужака, а увидел во мне нечто близкое по духу, некую субстанцию, которая способна слиться с ним, найти в нём какую-то утраченную частицу себя. Городом-загадкой и Городом-откровением.

Да, этот Город не всех подпускал к себе, не всех принимал. К тому времени я уже знал, что несколько соотечественников, прожив здесь от трёх до семи лет, покончили собой. Кто-то бросился под поезд, кто-то — с балкона девятого этажа, кто-то, увы, не выдержав испытания безработицей, изменой, одиночеством, повесился. Хотя официальная пресса все эти факты всячески замалчивала.

Тогда я не знал, что примерно в это же время здесь, в Кировограде, таким же способом свёл счёты с жизнью мой двоюродный брат. Оборвалась одна из последних нитей, что связывала меня с родным городом, оборвалась, возможно, физически, но не в моём сердце.

Его мать, моя единственная и любимая тётушка, носила имя, увы, уже не очень популярное сейчас, в первой четверти двадцать первого столетия — Вера. Хотя, как известно, вместе с Надеждой и Любовью ещё в девятом веке новой эры оно вошло в церковные святцы. А в 1924 — 1932 годах по частоте наречения новорожденных имя это занимало пятое место в стране. Вторая дата как раз и есть годом рождения Веры Николаевны Ерёменко (Кирпичёвой).

Однако и дома, и на работе, и в разных компаниях её чаще называли Веруня. А я, едва научившись говорить, и потом, до самой школы, называл её Ева.

Её нельзя было не любить. Думаю, Веруню любили все. За доброту и за прилежание, за умение создать уют и за способность прийти на помощь, за уравновешенность и правдивость. За красоту и умение ладить, за преданность и чистоплотность, за практичность и рассудительность. Её полюбили даже те родственники мужа, которые поначалу были против их брака. Она окружила такой заботой их и своего Миколу, что и придирчивая свекровь, и сестра мужа стали её союзницами. Большое значение в этом сыграло и умение готовить. Веруня всегда с охотой хлопотала на кухне, причём не только дома, но и в гостях. Любое блюдо — от жареной картошки до холодца — приобретало у неё незабываемый вкус. А икра из «синеньких», а грибной суп, а борщи, а варенье из белых черешен! Такой «вкуснятины» вы сейчас и в самом модном ресторане не найдёте.

Удивительная штука — нумерология! Написав предыдущий абзац, решил я посредством Инета проверить числовое значение тётушкиного имени. Оказалось, просчитывать его нужно в сочетании с фамилией. И результат был равен двум, что трактовалось буквально так: «Уравновешенность, мягкость, поиск компромисса, дуализм, равновесие, стремление к гармонии. Люди с числом 2 хорошие семьянины».

Но главной и отличительной особенностью Веруни было рукоделие. Ещё в детстве она научилась вязать, плести, вышивать, штопать, кроить. И сделала это своей профессией, пройдя путь от ученицы швеи до раскройщицы.

Более полувека назад швейная фабрика «Украина» была большим передовым производством, ориентированным на массового советского потребителя. Здесь шили сорочки и юбки, трусы и брюки, телогрейки и шаровары, женские и мужские костюмы, верхнюю одежду и армейскую амуницию. Работа была тяжелой, трёхсменной. И по условиям социалистического соревнования план нужно было не только выполнять, но и перевыполнять. Несмотря на это зарплаты были мизерными. Поэтому Веруня по выходным втихую подрабатывала на дому. Её «Zinger» (а потом и «Radom»), кровать и несколько стульев вокруг всегда утопали в каких-то лоскутах, лекалах, выкройках и полуготовых одеждах. И как она только всё успевала, где черпала силы?!

У меня могла быть старшая сестра… Но Таня умерла ещё во младенчестве, примерно за год до моего рождения. Поэтому всю свою любовь и ласку Веруня перенесла на меня. Горечь утраты не отравила её душу, не замутила ясный взгляд. Она не замкнулась, только ещё больше похудела, стала меньше улыбаться — какие-то строгие чёрточки появились в уголках губ.

Я помню Веруню с того момента, когда, сидя у неё на руках, впервые услышал: «Ка-чеч-ка ле-те-ла, хвос-ти-ком вер-те-ла…». Оставаясь такой же доброй и внимательной ко всем, кто её окружал, наибольшую теплоту своего сердца тётушка, конечно, дарила мне. В отличие от мамы, она никогда не наказывала меня за мелкие шалости или, например, за разбитую чашку. Только один раз Веруня шлёпнула меня, когда, перебегая дорогу на «Пять-пять», напротив дома, где она жила, я чудом выскользнул из-под колёс автомобиля, а серенький «Москвичок», сломав густые придорожные кусты, едва не врезался в дерево. Только в этот момент я, видимо, ощутил всю жуть произошедшего и громко разревелся. «Ева… Ева… Ева…», — только и смог я выдавить из себя от страха. «Ромашка, разве так можно? У меня чуть сердце не остановилось!», — сказала она и пошла увещевать насмерть перепуганного шофёра. А было мне тогда чуть больше четырёх лет.

Когда я готовился идти в первый класс, тётушка подарила мне палочки для счёта. Лакированные, бордового цвета, они помещались в круглом футлярчике из грушевого дерева. Сколько их там было, точно уже не припомню. Думаю, что сотня. Для того, чтобы научиться считать по десяткам. Так вот, сначала вести счёт до пяти, а потом и до десяти научила меня Ева.

Первый «стильный» костюм, естественно, мне шила она. Материи катастрофически не хватало — жили мы небогато. Как Веруня ни мудрила, но полноценный пиджак из купленного отреза не получался. Брюки сидели, как влитые, а вот верх… Однако, проявив чудеса изобретательности, она исхитрилась выкроить нечто среднее между жилетом и курточкой. Без воротника эта вещь смотрелась довольно забавно, зато оригинально. А в сорочке с галстуком-шнурочком в глазах наших девчонок я выглядел, наверное, вообще каким-то киношным персонажем. Такого необычного костюма ни у одного восьмиклассника не было.

Тогда же в восьмом классе, но уже в конце учебного года, я познакомился с удивительной книгой Франклина Фолсома. Называется она просто «Книга о языке». Более всего меня поразило в ней то, что и буквы и числа не живут сами по себе, в отдельных ячейках или «кассах». Они тесно связаны. Буквы согласованы с числами с глубокой древности. И нет случайности в наименовании самых разных предметов и явлений. Поэтому алфавиты и числа — это ключи к тайнам мироздания. Они заключают в себе определённую энергию. С их помощью человечество пытается глубже осмыслить этот мир и наше место в нём.

Вот и я пытаюсь его осмыслить.

Люди живут в основном светлыми воспоминаниями. Если на помощь не приходит друг, именно они выручают в трудные минуты жизни. Или это духи предков приходят на помощь?

Вызывая в памяти картины прошлого, я задаю себе несколько вопросов. Смогу ли постигнуть их скрытый смысл? Не бессильно ли моё слово, не рассыпется ли, ударившись о железо и бетон нового времени — эгоистичного, циничного, жестокосердного? Не потерялась ли, не прервалась пресловутая связь времён и поколений?

Человек, не способный оглядываться назад, слепнет. Слепнет его душа. Способность возвращаться в прошлое — это тоже путь к свету мудрости, путь познания истины. Так прошлое становится сакральной частью нашей жизни.

Человек, жаждущий духовного совершенства, рано или поздно ощущает потребность единения с Богом, Космосом, Брахманом, Мистической Реальностью — называйте это как угодно. Главное, что мы были, есть и будем частицей Его. И та частица, которая роднит нас, соединяет всё живое, которую нужно оберегать и наполнять светом, называется «Душа».

И сейчас, когда я подъезжаю к родному городу на таком же, но уже изрядно потрёпанном, «Мане» и в окна автобуса сеется такой же холодный дождь, а на табло горят те же числа, в темноте ночи я ощущаю свет души моей Евы.