«Даруй же рабу твоему сердце разумное, чтобы судить народ Твой и различать, что добро и что зло», – просил Господа Соломон во сне после помазания. И это понравилось Господу. И дал Он ему это, и сверх того. И Библия категорически заявляет нам, что «была мудрость Соломона выше мудрости всех сынов Востока и всей мудрости египтян. Он был мудрее всех людей» (3 Цар. 4:30,31).

Не будем оспаривать, его ли рукой написана известная книга притчей, или под именем «Экклезиаст» кроется некто иной. Главное, что она есть. Что этот источник мудрости не утратил свой свет и доныне.

Основной мотив Экклезиаста – тщетность попыток всесторонне охватить жизнь, подчинить ее себе на практике или исчерпать ее мыслью. Все эти попытки – «суета сует и томление духа». Душа в отличие от духа всегда находит новое отношение к пространству и времени. Дух в этом смысле постоянен. Он только благодаря душе имеет чувствительность, которую не хочет принимать и потому вовлекается в бесконечный повтор механики земной жизни.

Если я скажу, что эти мысли мне навеяла выставка художника Владислава Шерешевского (Украинский Дом), вы, возможно, скептически улыбнетесь. И правильно… Потому что поначалу меня посетили совсем иные. Экспозиция выставки («Двадцать лет работы. Из частных коллекций») в нынешнем ее объеме, на мой взгляд, не могла дать широкого представления и раскрыть творческий мир художника  полнокровно.

Сразу при осмотре, вам кажется, что это разноплановый, почти хаотический набор картин без четкой концепции, единого ритма и настроения. «Неужели у автора не хватает вкуса отделить зерна от плевел: иронию – от «шутки юмора», сарказм – от «стеба», гулливеров – от лилипутов, вселенскую тоску и печаль по несбыточному – от примитивно-пасторальной ностальгии? А где же здесь дыхание Бога, без Коего невозможно явление любого искусства? – думалось мне. – А где же душа автора? То есть визуальная, образная ее проекция?»

Она открылась в более широком диапазоне, лишь когда я внимательно рассмотрел альбом Владислава Шерешевского «The Best» (Киев, 2006). Следуя Экклезиасту, «глупости», которая надеется управлять жизнью, и традиционной «премудрости», которая надеется объяснить жизнь, художник противопоставляет мудро-недоверчивое, а иногда, как бы потешаясь над его, Экклезиаста, пессимизмом, шутливо-ироничное, эксцентричное участие в жизни с ее непрочными, но подлинными радостями. Это, пожалуй, его философский базис.

Никто не может до конца понять воли и замысла Творца. Но и смириться с тем, что эти попытки всего лишь «дуновение», «тщета», человек не может. Прежде чем вернуться к Богу, человек живет надеждой постичь Его. «Кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу живому лучше, нежели мертвому льву». Искусство – один из таких источников утешения, источников Божественной эманации. В своих формах оно пытается воссоединить и преобразовать микро- и макрокосмос.

Действие Бога в мире понято Экклезиастом как полная противоположность действиям и желаниям человека, как предел «суетным» попыткам его что-то исправить, познать или выразить. В то же время этот негативизм рождает  протест = обратное действие, побуждая к поиску, познанию, со-творчеству. Отсюда – появление таких смелых художников, таких дерзких картин, нестандартных сюжетов и оригинальных образов.

Некоторые персонажи Шерешевского смотрят на нас так, будто они только что вышли из «дома скорби» («Зая», «Георгий и грузовичок», «Впечатление», «Русская», «Здравствуй, дедушка Мороз»), другие откровенно побуждают к эротическим фантазиям («Девушка с хвостом», «Она любила Пушкина», «Не болтай», «Невечерняя», «Кабарэ», «Большая стирка»).

«Здравствуй, дедушка Мороз»

Кто такой Экклезиаст?  Это «человек, говорящий в собрании». Но альбом и выставка – два разных «собрания». В каком из них автору приходится форсировать «голос», понятно без слов. Да и сама эпоха такова: на переломе веков, если не выкричаться, не докричаться, и себя – свою энергию, свою фантазию – не выпустить, не отпустить, и слушателя (зрителя) не привлечь. Поэтому в известные «заповедные» формы и сюжеты периодически мягко и лирично вплетаются, порой грубо и смело вторгаются гротеск, бурлеск, травестия.

Чтобы не остаться на периферии художественного рынка, Шерешевский использует прием, известный еще со времен Гогена – переформатирование китч-культуры в высокую. Но он пользуется им будто не всерьез. Для него это, скорее, игра. Кажется, он не доиграл в детстве. А что тут плохого? А ведь и это от Бога! Ведь и Всевышний любит поиграть с нами, превращаясь то в молнию, то в мотылька. И, как заметил Пауло Коэльо, «дети приходят к Нему путем радостной игры, движимые воодушевлением».

Владислав ценит юмор и умеет посмеяться. В картинах его юмор так же афористичен, как и изречения царственного мудреца. «Лучше блюдо зелени, и при нем любовь, нежели откормленный бык, и при нем ненависть». Шерешевский пишет с любовью. А какое еще чувство может лучше и сильнее питать душу?! Так душа его, очевидно, когда-то столкнувшись с бездушностью и безличностью, освобождается от своих страхов («Бельмондо», «Зайка», «Тузик», «Один»). Так от «Reebok», «Джорджа Сореса» и «ВПШ» душа тянется к «бель эпок» («Новогодняя», «Океан и три речки»), от очарования любви земной (серия женских портретов) к осмыслению Любви Христовой («Пустите детей приходить ко мне»).

«Пустите детей приходить ко мне»

Пожелаем же ему с каждым годом, с каждой новой работой поднимать свое искусство в степень прекрасного, вдохновенного и возвышенного, не теряя вкус к трогательному, содержательному, многозначительному «разыгрыванию» зрителя.

Роман Любарский

Киев, февраль 2007