Одуванчик — травянистое растение семейства сложноцветных с желтыми соцветиями и опушенными семенами, легко разносимыми ветром. Цветок этого растения в народной медицине считается эликсиром жизни.

Поздние одуванчики (рассказ)

Огонь напористо бежал по бересте, сворачивая ее в причудливые вьюшки и оставляя хлопья пепла. Собранный в октябрьском лесу валежник был еще сыроват от недавнего дождя, но накопившийся в кострище жар быстро просушивал его, и злые гномы в желто-красных колпачках, то тут, то там выбегая из пламени, сразу же набрасывались на ветки и полешки.

Руслан бросил в огонь недокуренную сигарету и жадно выпил из зеленой бутылки. Газовые лимонные шарики приятно обожгли гортань. Светлана отказалась от предложенного «Спрайта» и, напротив, ловко вскрыв пачку, закурила. Бирюзовый плащ распахнулся под порывом ветра, и его вдруг пронзило острое желание прильнуть к ее груди под этим мягким дымчато-сиреневым свитером.

— Сейчас я сделаю тебе салат из одуванчиков, я приметила здесь немного… Хочешь?

— Вы ошибаетесь, Ваша Светлость, нынешние одуванчики к столу не годятся — нужны весенние. Да и масла у нас нет.

— А, ничего… Главное, чтобы были молодые. А эти, — она сделала округлый жест в сторону поляны, — наверное, после дождя поднялись. К тому же, витамины надо употреблять в чистом виде, без соли и масла.

Все это время ее чуть косящие глаза светились лукавством.

Руслан поначалу не придал значения этим словам, игривому взгляду, видя в них лишь желание попикироваться. Но через несколько мгновений сказанное неприятно кольнуло его. Невольно пришло на ум: двадцать лет тому, в мае, незадолго до выпускного бала, она была веселее, непосредственнее, снисходительнее. Тогда, преодолев сильную робость, он подарил ей тетрадку стихов («мой первый рукописный сборник»), где на обложке печатными буквами, не очень ровно была выведена надпись ОДУВАНЧИКИ (и чуть помельче) ДЛЯ ТЕБЯ, и где красовались, больше похожие на подсолнухи, два желтых цветка.

— «Как больно, милая, как странно…».

— Что ты хочешь этим сказать? — она подошла ближе к огню.

— Я болею, когда подолгу не вижу тебя. Мучительно жду встречи. Хочу тебя слышать, ласкать. Хочу раствориться в тебе. Но каждый раз мне все труднее говорить с тобой… Сердце сжимается, горло пересыхает… Хочешь яблоко?.. Ты опять куришь одну за одной… Что за жизнь — все не в рифму да не в такт! Понимаю: изменить в ней ничего нельзя. То есть, наверное, уже поздно. Но сердцем чую: ты ждешь от меня серьезного шага. Так ведь? Или это опять мое больное воображение?

— Что ты, милый. Успокойся… Стоило ехать за тыщу километров, чтобы затевать такой разговор? — Она посмотрела в его глаза и медленно отвела взгляд в сторону, туда, где за редким красно-желтым осинником зеленой стеной вставали сосны и ели. Её немного бледное лицо озарилось мягким солнечным светом, пролившимся сквозь облака, стало задумчивым и манящим. — Хотя ты прав. Нет трех дорог у камня — только две. И надо выбрать по какой идти. Но я к этому не готова. По крайней мере, сейчас.

Светлана плавно подняла руку, посмотрев на часы.

— Вот, нам пора уже на электричку… А здесь так хорошо, тихо… Гаси, Руся, костер.

В грязной, вихлястой, сквозняковой электричке было почти безлюдно и неуютно. Пока поезд набирал скорость, они прошли через несколько вагонов в поисках опрятного и удобного места. За окном промелькнули какие-то полустанки, станции (на одной Руслан успел прочитать:КАЛУГА-2), мимо них чинно проследовал милицейский патруль, высматривая и проверяя документы подозрительных граждан, на остановках хлопали двери, входили и выходили редкие пассажиры, а Светлана все молчала, сидя рядом, прижавшись к его плечу. Она казалась отрешенной и слабой. Но вдруг порывисто зашептала:

— Ох, Руся… Ты, наверное, думаешь обо мне, как о сердцеедке. Это не так… Я не коллекционирую разбитые сердца… Я до сих пор не могу понять, как решилась на ту, первую в нашей взрослой жизни, встречу. Не могу понять, почему мне так трудно было расставаться с тобой тогда. Почему меня всю трясло, и я давилась слезами, когда смотрела в окно, а ты шел через двор, засунув руки в карманы брюк и глядя в небо.

Руся, я виновата перед тобой, очень виновата. Мне не надо было напоминать о себе. Вообще…Все-таки прошло двадцать лет. Я не имела права вторгаться в твою жизнь… В вашу жизнь. Ведь и ты не один. Я эгоистка. Я…

Я помню всё. Каждый вздох. Каждый звук. Каждый взгляд. Я помню плющ на той стене во дворе, где мы целовались. Я помню ниточку, что повисла на рукаве твоей летней рубашки. Я помню, как ждала тебя у кинотеатра: ты появился на другой стороне улицы, прошел несколько шагов, поставил ногу на ступеньку у магазина и перевязал шнурок на кроссовках… Я помню, помню, помню… И зачем мне всё это?..

— Зачем? А зачем восходит солнце? Идет дождь? Птицы летят на юг? Почему все в мире меняется? Потому что движется. Вот так и мы двигались навстречу друг другу. Разными дорогами, по разным путям-орбитам…

Зачем? Потому что и я этого хотел. Время от времени я думал об этом, мечтал. Мечты эти, видно, издавали слабые импульсы — ты услышала их только через двадцать лет. Вот что обидно.

— Господи, да что мы ввязались опять в этот нелепый спор… Руся, милый, спасибо тебе за то, что передал с Сашей. Посылка была ко времени, у меня как раз тогда закончились лекарства. И мед пришелся кстати: дети болели… Вот, смотри, сюда опять идет наряд.

— Скажи ментам, что я грязно к тебе приставал, пусть упекут на двенадцать суток — я еще не знаком с российской КПЗ.

— Дурак. Дай лучше я тебя поцелую, — она потянулась к его щеке, — а то и вправду им не понравится твоя небритая мордашка.

Электропоезд приближался к Малоярославцу. Навстречу, по параллельной ветке, прогрохотал тяжелогруженый состав с бензином и нефтью. Воздух посерел. Тучи сгустились. За окном стали причудливо растекаться первые капли дождя. Светлана поводила пальцем по стеклу, как бы прорисовывая какой-то свой узор, и сказала:

— Вчера я уснула только после трех… Нет, лучше по порядку. Накануне Андрей уехал в командировку. Вот, подумала я, какое облегчение. Не надо притворяться образцовой женой, заглядывать ему в глаза, угадывать желания, отвечать на вопросы. Есть время хоть как-то разобраться в своих мыслях. Уложила детей. Выпила кофе. Устроилась поудобней в кресле и стала думать о тебе, о нас, о том, что будет дальше. Мне хотелось найти объяснение своим чувствам, сверить их с твоими и найти какую-то универсальную форму наших отношений. Ничего не получалось: я то ревела, то погружалась в какой-то ядовитый туман. Казалось, сознание временами покидает меня. Чтобы успокоиться, решила прилечь. И вдруг почувствовала, что должна встать и записать то, что нежданно-негаданно пришло в голову. Вот эти строчки.

Светлана сделала паузу, внутренне как бы подобралась и полушепотом стала читать:

Вокзалы «Почему?»…

Вокзалы «Навсегда!»…

Напрасно «погоди!»

ждать на краю перрона.

И поезд рвется в ночь.

И рвутся провода — Бессильные гудки

из трубки телефона…

Она подняла глаза. В них легко можно было разглядеть любовь и муку, немой вопрос и отчаяние.

— Что это? Бог ли, дьявол вселился в меня тогда? Ты ведь знаешь, я никогда не писала стихов. Кто же водил моей рукой? А может, это ты продиктовал эти строки?

— Да какой из меня телепат, ёлы-палы, если я толком в себе, в своих силах не уверен!.. Но одно могу сказать точно: это похоже на поэзию. Нет, это здорово. Это прорыв, матушка. Куда? В те самые сферы, о которых ты говоришь. И не мне судить, кто там в данный момент спал, а кто руководил. Я и сам порой затрудняюсь объяснить: откуда, от кого из них идет вдохновение. Предпочитаю в этом не копаться, не то могу быть наказан… Этого дара, как и любви, можно лишиться в один момент.

Кстати, сколько нам еще ехать?

Светлана взглянула на часы.

— Думаю, еще минут десять. Ты не устал? Все-таки уже больше суток в пути. Послушай, чуть не забыла. Подруга…ну, та, что обещала ключи, заболела, и, сам понимаешь, на ее квартиру мы теперь рассчитывать не можем… Ничего, не робей, поселишься в хорошей гостинице. Зато недалеко от вокзала. Тебе ведь завтра нужно быть в Москве?.. Я прибегу через час, только накормлю и уложу детей.

Они вышли на мокрый короткий перрон. На его выщербленных бетонных плитах стояли лужи. В них плавали почерневшие листья, обрывки газет, обертки от мороженого. Пока шли к гостинице, вечер успел накрыть город плотной пеленой, зажглись фонари.

Гостиница «Космос», где остановился Руслан, была одним из немногих высотных зданий в городе. И тем, видимо, оправдывала свое название. В номере все оказалось знакомо: стандартный платяной шкаф, дохленький телевизор, стол, стакан и графин с несвежей водой, тумбочка, в которой — ни салфеток, ни ножа, ни ложки. На удивление, душ работал превосходно. С хорошим напором из него хлестала то горячая, то холодная вода, которой можно было не жалеть. Руслан только успел побриться, как раздался стук в дверь.

— Входи, не заперто.

Немного смущаясь, с улыбкой вошла Светлана.

— Ну вот, теперь я могу спокойно тебя обнять… Поцеловать твой многострадальный носик… Твои губы, твои волосы. — Она прижалась к нему как была, забыв снять плащ, возбужденная, пахнущая дождем и духами. — Милый, родной… Ох ты, Господи!.. Я же принесла тебе поесть. Картофельный пирог, огурцы… Кажется, у тебя есть вино. Ты сам говорил, какой журналист обходится в командировке без этого. Хотя мне и нельзя, я выпью с тобой немного. За встречу, за всё хорошее. — Она стала хлопотать у стола, приговаривая:

— Не спрашивай, как прошла сюда. Это жутко позорно, ведь меня многие знают, на выборах всегда сижу в комиссии, а город у нас небольшой. Ну, да ладно, изловчилась, хоть и не люблю изворачиваться… Что здесь только один стакан?

— Здесь — один, там (он указал на сумку) — другой. А еще у нас есть голландский сыр, яблоки и печенье.

Руслан выложил все это на стол и откупорил бутылку красного венгерского вермута.

— Вот и хорошо. Вот и поешь. А я не голодна. Дай-ка лучше сигарету… О, старый добрый «Феникс». Мне нравится болгарский табак… Ну что, по капельке? — В её усталых васильковых глазах на миг появились искорки озорства. — За что пьем?

— Наверное, за любовь.

— Конечно, за любовь!.. За любовь без времени и границ! Ибо сказано: «Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют её».

Они лежали на узкой деревянной кровати. Светлана чуть слышно напевала «Колыбельную» из его любимой «Гусарской баллады». За окном шелестел холодный дождь. По освещенному уличными фонарями стеклу, то сливаясь, то догоняя друг друга, сползали струйки влаги. На словах «спи, моя Светлана, спи, как я спала» она умолкла, ещё ближе прильнула к нему, как бы ища защиты, и Руслан стал целовать её глаза, вдруг наполнившиеся слезами.

— Что ты, милая… Пожалуйста, не плачь… Хочешь, я расскажу тебе сказку?.. А может, это быль. Или легенда. Не знаю… Мне поведал её один художник. Из тех, что увлекаются даосами и дзен-буддизмом… Слушай.

Жил-былодин ученый. Он много работал и уже был близок к великому открытию. Если бы он пришел к разгадке одной простой вещи, то построил бы универсальную формулу мира и, наверное, стал бы самым богатым человеком. Но как он ни трудился, не мог найти её. Тогда некто ему посоветовал: «Ты тратишь попусту время и жизнь. Я слышал, есть в Тибете одна мудрая женщина, она знает ответы на все вопросы. Пойди к ней и задай ей свой вопрос, и она ответит.»

Ученый послушал и отправился в путешествие. Но оно заняло много лет. Было очень трудно достичь этой мудрой женщины. Много раз его жизнь была в опасности. И вот он наконец пришел. Утром он постучал в дверь, и мудрая женщина открыла её. Она была прекрасной женщиной — такой, какой он раньше никогда не видел. И была она удивительно красивой не только внешне — вся она излучала удивительную доброту, всё её существо как будто приглашало — её глаза сияли — «Добро пожаловать!». Она сказала: «Хорошо, вот вы и пришли… Моего мужа нет дома, и есть такое правило: вы можете задать только один вопрос, и я вам отвечу. Помните, только один вопрос.»

— Как ты думаешь, что он сказал?

— …?

— Ученый спросил: «Когда вернется ваш муж?».

— Мой муж вернется завтра, — упавшим голосом произнесла Светлана. — Завтра ты уедешь в Москву. Завтра я, как ни в чем не бывало, приду в институт. Потом буду носиться по магазинам, готовить, кормить детей, убирать. И все это время буду говорить с тобой, писать тебе письма, мысленно… О Боже, как бы придумать, найти новую формулу жизни? Как бы выйти из этого шаблонного, стандартного мира, диктующего свои дурацкие законы?.. Научиться бы переходить в то состояние, когда душа покидает физическую оболочку и летает в виде астрального тела куда ей хочется!

Я люблю тебя. И буду говорить тебе это. Хотя бы в письмах. И хочу от тебя слышать это. Хоть изредка. Чтоб совсем не сдохнуть от тоски.

Она стала осыпать его поцелуями — страстно, неистово — так, словно прощалась навсегда… Он чувствовал, как её соски наливаются жарким пламенем, а губы, будто теплые волны, омывают его тело, и по нему пробегает сладкая дрожь, обволакивая сердце неизбывной нежностью, и всё вокруг — и он сам — теряет вес и форму и куда-то уплывает, растворяется, и то ли океан колышет его на волнах, то ли мать у своей груди.

Далеко за полночь они почувствовали жажду. Но им было так хорошо и уютно, что подниматься никто не хотел. Руслан протянул руку и взял со стола яблоко. Они ели сочный золотой ранет, откусывая по очереди и слизывая друг у друга с губ ароматные капли.

— Вот, никуда от этого не денешься…

Светлана недоуменно посмотрела на него.

— Прямо иллюстрация библейского сюжета: «И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания».

— Ну, и где твоё «опоясание», богохульник?

— А я опоясан тобой, голубушка… По рукам и ногам. По чреслам и по душе.

— А помнишь, когда мы с тобой познакомились, ведь и вправду гуляли почти нагишом.

— Да, но было нам тогда по шесть годков, Ваша Светлость.

— Тебе — ещё не было.

— Подумаешь, на три месяца старше.

— Не на три, а на три с половиной… И вообще, женщины раньше взрослеют.

— Потому-то ты меня и сторонилась в школе?

— Это ты дичился меня.

— Всё одно, золотое было время. Безоблачное… Дедова хата с печкой, старое кладбище за ней. Я его всё исползал, вдоль и поперек, когда играл в войну… И тогда, и позже, когда стал постарше, я часто ходил туда смотреть на тебя. Сверху, с уступа, было видно, как ты ловишь бабочек в саду, как лакомишься клубникой, катаешься на велосипеде.

— Не было у меня велосипеда.

— Был. Неказистый такой, трёхколесный.

— А-а, это не мой — сестрёнки. Люсю помнишь?

— Смутно.

— Взрослая уже. Замужем… Тоже вот что-то в семье не ладится. Умная, красивая, душевная. Мальчика родила — чудесный малыш. А Серега её — глупый мужик, охальник, бывает, даже руки распускает…

— Светлая, прости, хочу спросить. Ты приедешь ещё? Следующим летом?.. Пройдемся по нашим местам. Правда, от них почти ничего не осталось. Кладбище снесли, балку засыпали, хаты сравняли с землей — новый микрорайон отгрохали… Хотя для нас, как будто нарочно, оставили один ориентир… Тополь… Он уже большой, старый. Помнишь, рос в переулке, против дома твоей бабушки.

— И бабушки больше нет, — вздохнула Светлана. — И приехать я вряд ли смогу. Младшего нужно будет готовить к школе. Хочу отдать его в хорошую гимназию. Сам знаешь, заботы нешуточные: и форму купить, и позаниматься. Да и затраты… Поехать в Украину и обратно стоит нынче недёшево. А у Андрея заработки непостоянные. Так что живем мы практически на мою зарплату.

Нет, это всё не то. Не о том я хотела сказать… Боже, дай мне силы…

Ты думаешь: если женщина — значит любовница. Если у неё не всё ладится в семье — значит плохой муж, и живет она с ним безнадёжно плохо. И если ей с ним плохо, то как хорошо, что есть я, с которым ей хорошо! Ты — себялюбец, эгоцентрист и собственник. Все вы, мужчины, стремитесь быть в первую очередь собственниками. Не задумываясь, для чего это вам нужно. И надо ли?

— Нет, я думал над этим… Ты нужна мне. Нужна. И не только потому, что я привязался к тебе еще с детства. И не только потому, что ты так хороша в постели. А потому, что ты больше и лучше других понимаешь меня. Ты видишь глубже, чувствуешь острей. Всякий мой душевный порыв или нервный срыв…

— Значит, я нужна тебе как рентген? Сам-то ты ленишься заглянуть себе в душу — боишься увидеть темные пятна… Или как противовес, а хуже — громоотвод твоих болей и обид?..

Ты посмотри вокруг, балда ты балда!.. У тебя прекрасная молодая жена. У тебя очаровательная дочурка. Ты здоров — с руками, с ногами. Все тебя любят, понимают, поддерживают… Да, не получилось когда-то у нас с тобой! Да, это чудовищная несправедливость, она ранит… Но это не катастрофа! Это не конец жизни! Не конец света! А главное — не причина для того, чтоб выворачиваться наизнанку, изгаляясь над всем и вся. Делая больно всем только потому, что самому тошно.

В этом твоя слабость… Но у тебя есть и преимущество.

Тебе дал Бог такое, какого не дал большинству людей. Тебя Он отметил, выделив из толпы, наделив талантом! Да это нам всем надо страдать и рефлексировать по поводу своей серости, глупости и бездарности. Ты же, благодаря своему дару, уже возвышен над нами. Тебе остается только, сохраняя достоинство, держаться на этой высоте.

Да, это к чему-то обязывает. Возможно, это тяжело. Но на то у тебя и голова на плечах — наполовину уже седая. А ты ведешь себя, как избалованное дитя… Потому что в детстве тебе не додали ласки?.. Но ведь пора уже набраться мудрости и терпения. Чего тебе выдрючиваться, изливать свою желчь направо и налево, напиваться до одури? Чего ты хочешь этим добиться?

Извини, никогда не любила читать нотаций… Я тебе друг. Я тебе брат. Я хотела бы быть твоей опорой, твоим очагом. Всегда быть рядом… Но это уже невозможно… Отцвели наши одуванчики. Остались одни пушинки. Только дунь и… Вот так, мой милый… Если хочешь, давай поплачем вместе. Или лучше уснем… Говорят, сон лечит любую боль.

Она замолчала, пригладила волосы и откинула голову на подушку, повернувшись к окну, а вскоре задышала ровно и безмятежно, словно навсегда освободилась от той печати земных забот и страданий, что ещё недавно лежала на ней.

Покой и уверенность проступили в её чертах, лицо было обращено к луне, прорвавшейся наконец сквозь клубы тумана, и Руслану показалось, будто во сне она улетает именно туда, в лунный свет, и вбирает его мистическую вибрацию.

Он ещё долго не мог уснуть, думал обо всем сказанном… Одна фраза особенно запала в память. Она была похожа на восточную мудрость. «Нет трех дорог у камня — только две. И надо выбрать какой идти.»

— А если поискать третью? — размышлял он. — Нет, третья — это смерть. Такой дороги он не желал никому. Где выход? Куда идти? По двум сразу… Очень хочется, но — невозможно. Это прежде меня поняла Светлана. Да, похоже, она выбрала уже свою дорогу. И мне на ней места нет… Неужели получается так, как говорил друг Паша: «Любовь — цель, к которой порой идешь долго, но приходишь и — цель исчезает, превращаясь или в семью или в разлуку»?..

Руслан забылся лишь под утро. А когда проснулся, Светланы в комнате уже не было. Остался лишь странный — такой успокаивающий, но уже ускользающий — аромат её духов. Он наскоро умылся и поспешил к электричке.

Когда Руслан приехал в Москву, на улицах еще стояли танки, вокруг них кучками толпились люди, по фасаду изрядно почерневшего Белого дома из зияющих брешей змеился дым, многие окна были заложены мешками с песком. Первым делом он зашел в «Интерфакс» за сводкой новостей, затем заскочил к знакомому литератору перекусить и отправился на Красную площадь.

Здесь народу было поболе, и каждый группировался вокруг своих лозунгов, требований и знамен. Лишь немногие после перенесенных волнений, то ли придя в себя, то ли наоборот, пытались непременно выяснить: кто же оказался прав и кто виноват в случившемся. Послушав их ожесточенные споры и записав на диктофон всё, что ему поведали о предыдущих событиях и левые и правые, и демороссы и ампиловцы, Руслан пересек площадь, спустился в метро и добрался до Киевского вокзала.

Командировка была короткой — городская газета не располагала достаточными средствами для длительной аккредитации в солидных агентствах. Через сутки он уже сидел в редакции «Вечерки». Материал, подготовленный в пути, опаздывал. Многое пришлось переделывать — события развивались стремительно, акценты менялись. Он чувствовал, что не дожимает свой «силомер», и из-заэтого нервничал.

Вечером, по дороге домой, он зашел в «Кавасаки» — так в народе называли кофейню, излюбленное место встреч студентов, журналистов и прочей «богемы». Кофе его не взбодрил, и Руслан решил заказать стопку водки. К этому часу сюда подтянулись несколько знакомых поэтов и художников, и домой он вернулся изрядно «под мухой».

Спустя несколько месяцев, перед самым Новым годом, на адрес редакции пришел большой конверт от Светланы. На марках желтели одуванчики.

Она писала:

«Дорогое, милое, славное мое дитя!

Плюнь на меня. Забудь. Меня нет… Нет, раз у меня не получается то, чего я хотела бы больше всего на свете. А я хотела бы доставлять тебе только радость, видеть твою улыбку, видеть тебя счастливым. Но это, увы, невозможно. За короткий миг счастья приходится платить горькими слезами… Жизнь очень жестока — она бьёт по самому больному.

А может она и права? Таких надо бить. Я — приземленная, плоско мыслящая особь женского пола, с таким набором недостатков, который тебе и не снился. Ведь я не рассказала тебе и десятой доли того, что успела натворить в своей жизни и за что себя презираю.

Я натворила такого, какого, наверное, не прощают.

Больше всего на свете, очевидно, я люблю себя. А потом уже вас. Тебя и Андрея. Я люблю двоих! Такого, небось, еще не бывало…

Если я расстанусь с ним, не знаю, смогу ли я жить. А ты? Если не будет тебя в моей жизни, что будет?.. Господи! Помоги мне выжить! Или убей сразу!

Я не задаю тебе вопросов. Я спрашиваю себя: кто я? зачем я? кому от меня польза? Может, я — проститутка, если могу вот так, с нежностью, относиться к двум мужчинам сразу? Совершенно по-разному, но — небезразлично!

Не буду кривить душой: Андрея я никогда не брошу. Раз я все-таки ещё рядом с ним, не только дети держат нас вместе. Причина в чем-то главном. Видимо, оно у нас есть. Часто не замечаемое, но необходимое.

Я все время думаю: что меня держит? Почему я до сих пор с ним? И легко ли мне было бы на самом деле взять и бросить его?.. Было какое-то время, в какой-то период мне показалось: да, легко. Но после того, как мы поговорили «по душам», я поняла, что ошибалась.

Андрей очень молчаливый человек. Вытянуть из него слово, тем более доброе слово, очень трудно. Меня это всегда угнетало. Казалось, за этим молчанием стоит полное равнодушие. К моим проблемам, ко мне самой. Да я как бы и не нужна ему вовсе. Так мне казалось.

А когда зашел настоящий, серьезный разговор, когда он и я поняли, что от его исхода будет зависеть многое, если не всё, я вдруг услышала то, чего совсем не ожидала.

Как я могла раньше не видеть того, что стало теперь мне ясно? И ясно стало именно тогда, когда я сама повела себя по-другому. Я приоткрыла свою душу, сказала много такого, что раньше посчитала бы просто не входящим в разряд того, что говорят мужу. Да, он тяжелый человек, с ним очень трудно, но теперь я понимаю: он не сразу стал таким, и я в этом тоже виновата.

Теперь я в прострации… Я рвусь душой к тебе, потому что только с тобой я по-настоящему могу быть сама собою. Но мне не дает покоя мысль: а имею ли я право бросить человека, которого наверное столкну в пропасть своим уходом?

Милый, забудь меня. Я — дрянь. Я не имела права звонить тебе, смущать твой покой. Ты не должен терзать себе душу из-за такого ничтожества.

Дитя моё, любимый мой, ты — моя неожиданная находка и, одновременно, тяжкая потеря. Я очень сумбурно всё излагаю, но хочу чтоб ты понял: до сих пор, до нашей встречи, я пыталась оправдать все свои глупые поступки тем, что я-де в них я не виновата. Виноват тот, кто довёл меня до них. А сейчас меня терзает совесть: я не могу себе простить того, что не дождалась тебя, не выдержала, наделала глупостей. Я должна была донести себя совершенно чистой и незапятнанной. Ведь я чувствовала всю жизнь, что это будет, что моя «половинка» не может не найтись.

Всё то время, что я провела с тобой, было необыкновенно прекрасным. Однако весь смысл нашего общения довольно странен. Нет, он попросту нереален. Мы с тобой — и не любовники, и не супруги, а кто? Обычные мерки к нам не применимы. Я говорю непонятно? Может, я не права? Может, это только я так думаю? Только я воспринимаю тебя как родного человека? Как самого лучшего в мире друга, брата, может быть, ребенка? А ты чувствуешь что-то другое?

У меня нет по отношению к тебе никакого чувства собственничества. Я прекрасно знаю, что не имею на тебя никаких прав. Двадцать лет мы жили друг без друга. За это время выстроено много такого, что сломать просто невозможно. А если попытаться, от этого пострадают — и очень сильно — другие.

Да, мы из семейства сложноцветных. Но стоим ли мы с тобою, два шизофреника — пусть очень несчастных, но, в конечном итоге, целиком и полностью виноватых во всех своих бедах, таких жертв?

Если разобраться, то, в конце концов, кто из нас шел под венец из-под палки? Ты? Я? Разве ты не любил свою Аню? Никогда не поверю в это, зная тебя. И я выходила замуж по любви. Эти люди, если бы не мы, могли бы по-другому устроить свою жизнь… А теперь из-за того, что мы вдруг встретились и пытаемся повернуть время вспять, они должны страдать? Почему за наши ошибки должны расплачиваться другие? И в том числе наши дети?

Посмотри на всё трезвым взглядом. Это — реальность. Это — жизнь, которой не выбирают.

Пусть у тебя будет всё хорошо. Береги себя. Береги свою Аню. Она лучше, чище, честнее меня.

Прощай. Не пиши и не звони».

Прошло семь лет. Руслан с семьей жил в Израиле, в одном из дальних пограничных киббуцев. Гуляякак-тона закате по его окрестностям, он увидел на взгорке у заброшенного армейского блиндажа несколько желтых, очень знакомых цветков. Рядом, на поляне, в старом кострище неровной горкой лежали бурые головешки. — Да, это они… Боже, каким ветром их занесло сюда, на Голанское плато? Откуда? Чей это знак? — Воспоминания тут же вытянули из памяти цепочку слов, предметов, звуков и запахов. Так вспоминают о воздухе, когда его не хватает в легких. Безутешное горькое чувство наполнило сердце. Оно защемило давней болью. На глаза навернулся жаркий туман. Он сделал несколько шагов и упал в траву. Лицом в одуванчики.

Иерусалим, 11.03.2000

Фотографии: kozubenko.net