За окном по кромке косо уходящего вверх кабеля ритмично сползали, как бы выстраиваясь по ранжиру, последние дождевые капли. Дальше и правее, всё отчетливее проступая сквозь пелену уходящего тумана, бисерные огоньки фонарей обозначили абрис разновеликих гор со змейками дорог, террасами и выложенными белым иерусалимским камнем домами.

— Что в сущности изменилось? — нащупывая в кармане сигареты, размышлял Марк. — Если на всё посмотреть сквозь привычные истины, то песок здесь такой же сухой, вода — такая же мокрая, ветер — такой же порывистый, а воробьи перед жарой так же купаются в пыли и на дорогу так же резво и неожиданно выпрыгивают из травы голубовато-зеленые кузнечики... Но в том-то и штука: относительность данного утверждения так же очевидна, как то, что сегодня закончился сезон дождей. И устанавливается она моими собственными ощущениями и вкусами. И на поверку всё это имеет здесь другую плотность, другие цвета, оттенки и запахи. И вызывают они то неприятие и отвращение, то восторг и умиление.

За спиной неожиданно завибрировали сигналы телефона. Марк бросил в пепельницу едва раскуренный «Nobless» и подошел к трубке, на ходу выуживая из памяти необходимый запас ивритской лексики. Но услышав знакомый голос, успокоился.

— Алло, Марик, добрый вечер. Чем занимаешься?.. А, сумерничаешь... Что?.. Я тебя не очень отвлекаю?

— Нет, Юля, просто чуток взгрустнулось...

— Понимаю. Это, наверное, из-за дождя... Но ты не хандри — завтра обязательно будет солнышко. И если выйти пораньше, пока ещё нет автобусов и мало машин, можно подышать озоном.

— Да, может быть. Но это совсем не тот озон, не черноземный.

— Ну вот, опять... Ты просто ещё не так давно в Стране, не разучился оглядываться и не научился ценить то, что есть.

— Я учусь, да только медленно... Возраст, знаешь ли.

— Ладно. Ты с этим справишься... Только не надо прежде времени записываться в амуту пенсионеров. Тоже мне, дедушка выискался... Не опаздывай завтра на занятия. Пока.

Марк положил трубку. Где-то по дну души пробежала тень неясного чувства. Но её тут же перекрыла другая — неудовлетворенности и беспокойства.

— На журналистской карьере, видимо, придется поставить крест. — Он машинально взял с полки словарь. — Ктав-эт... ктовэт... итонут-тарбут... смешное слово «смихут»... Смешное или насмешливое? — Его и сейчас не покидала страсть к каламбурам и прочим словесным вывертам. — СМИ-ХУТ: средства массовой информации — хрен устроишься туда. Конечно, в русскоязычной «луже» плавают такие «китобои» — не тебе чета... Никто тебя здесь не знает и знать не хочет. Да и кому ты тут вообще нужен со своим советским, ушибленным русской филологией, образованием?.. А почему, собственно, нет? Надо искать подходы, знакомиться с людьми, пробовать пробиваться... Но как я уже устал от всего этого... Вряд ли потяну заново, с нуля...

За стеной соседка с библейским именем Рахель, распахнув окно, жестяным голосом стала настырно звать внука: «Ма-тан! Ма-тан! Ма-тан!».

На память почему-то пришли строчки давней песни давно забытого ансамбля «Ариэль» (он услышал её в московском ГУМе и сразу купил эту пластинку): «Вот ещё день пустой прожит. Дуют ветры, стынут реки. А моя любовь, быть может, ждёт меня в двадцать первом веке!..»

— Что ж, вот он, двадцать первый, уже на пороге... Тебе за сорок, а чего ты достиг, побитый жизнью, а потому слабовольный, без особых амбиций человек?

Ну, выпустил сборничек с полусотней стишков, раздал друзьям, развелся с женой, потерял сына... В Большую алию ты не вписался — то ли дела, то ли сомнения, то ли страх удерживали тебя... Ну, конечно, отдай себе должное: в родном городе, теперь можно сказать «в диаспоре», ты возрождал национальное самосознание, создавал Ассоциацию еврейской культуры, воскресную школу, вёл архивные изыскания по истории общины. Но кто из интеллигентных людей не занимался этим последние десять лет? Тысячи... Умные и ушлые диссертации защитили, книжки издали, как Семён, например. А ты, за так вычитав его бездарную корректуру, не способен даже доказать ему необходимость своей фамилии в выходных данных. Лопух ты, Марик, и слабак... Иди, выпей своё пиво, закури и утешься.

Утро и вправду было светлым, погожим. С одной сосны на другую важно перепархивали упитанные разряженные сойки, в ближайшем сквере имени героического и, видимо, очень уважаемого носителями ладино Симона Боливара щебетали неведомые и невидимые птахи.

За двадцать минут автобус довёз Марка почти к самым стенам Старого города. Купив на углу сигареты, он поднялся на второй этаж полуторавекового здания, принадлежавшего когда-то армянской общине, сделал себе кофе и снова спустился на улицу — до начала занятий оставалось ещё четверть часа. Здесь, покуривая и прихлёбывая дармовой кофеёк, стояли мужики из его группы. Не выдержав типично «олимовского» трёпа, он отошел в сторону и стал высматривать Юльку.

По-настоящему они познакомились лишь несколько дней назад, когда выполняли общее задание. Юля владела ивритом намного лучше, так как жила в Стране уже четыре года и успела отучиться на интенсивных курсах. И ростом, и лицом, и пластикой движений она была удивительно похожа на Катю (точнее, на повзрослевшую и чуть пополневшую актрису) из фильма «Вам и не снилось», который ему очень нравился в юности. — Ага, вот она, на пешеходном переходе. — Про себя Марк отметил, что Юля выглядит сегодня как-то необычно. Он поспешил ей навстречу, взял за руку, остановил и, отстранясь, произнес:

— За-ме-чательно!.. Явление народу иконы Преображение Великомученицы Юлии!

— Спасибо, утешил. — В ответ она тоже, чуть краснея и смущаясь, улыбалась. — Как твои дела? Как настроение?

— Ты была права: утро вечера мудренее... Послушай, жаль терять такой денёчек! А давай сбежим куда-нибудь? — В его глазах зажегся азарт лихого студиозуса. — Закатимся, например, в парк Независимости. Или в Сад Роз? Ну, решайся, есть ещё пара минут...

— Нет... Я не знаю... Может оказаться, сегодня дадут новый материал. Не хотелось бы упускать.

— Да, я предполагал, что ты сознательная и примерная, но — не настолько. Ладно, пойдем.

— Подожди. Ты и вправду этого очень хочешь?

— Не хотел бы, попросил бы тебя помочь разобраться с глаголами.

— О'кей. Только дай слово, что глаголами мы тоже займемся.

— Конечно! Клянусь башней Давида!

Была середина марта. Марк ещё не свыкся с тем, что в эту пору здесь стоит такая теплынь. Ласковое солнце заливало ярким светом дорожки, траву, цветники и редкие деревья парка Независимости. Но с севера Иудейских гор ещё налетали порывы прохладного ветра. Он настолько увлёкся беседой, что не сразу заметил, как Юлька зябнет в своей легкой курточке.

— Прости, заболтался. Хочешь мою кожанку?

— Нет, не стоит. Просто мы долго сидим. Давай пройдемся.

Они стали медленно подниматься по южному склону парка, где рос клевер и нежные голубые цветы, похожие на подснежники. На дорожке, ведущей к выходу, снова присели на скамейку. Марк достал сигареты и потянулся за спичками. В это время к ним подъехал смуглокожий небритый парень в инвалидной коляске и тихо попросил денег. По-русски его просьба звучала бы примерно так: «Помоги, сколько можешь, добрый человек, а я помолюсь за тебя». Марк немного растерялся, но через мгновение ответил: «Секунду, я посмотрю, что у меня есть». Он оставил себе на проезд, остальное отдал инвалиду — получилось ровно семь шекелей, число счастливое для евреев. Парень с благословением взял деньги и покатил дальше.

Уже отъехав на приличное расстояние, он вдруг обернулся и, похоже, произнес: «Я куплю себе рахат-лукум». Что за напасть! Нет, конечно, он не мог говорить по-русски, он сказал нечто иное, созвучное. Но почему-то именно эта фраза продолжала звучать в мозгу Марка, змейкой проскользнув в подсознание и потревожив что-то памятное, но изрядно подзабытое... Он на минуту ушел в себя и с каким-то тревожным интересом попытался было поймать и связать воедино странные обрывки мыслей-образов, но Юлькин голос вывел его из этого состояния.

— Послушай, Марик, ты так увлекательно рассказывал о своем городе, о работе... Ты не жалеешь, что приехал сюда?

— Пока нет. Во всяком случае, ещё не успел разочароваться... Да, с одной стороны, я лишился интересной работы, друзей. А с другой... Там бы я закис, начал спиваться. И потом: украинизация уже стала давать опасный крен. Мне приходилось общаться с разной масти националистами. Многие из них вроде бы лояльно относятся к евреям, даже восхищаются успехами Израиля. Но мне не по себе от их слепого фанатизма и готовности взять в руки оружие — в этом случае прольется много невинной крови.

Ладно, не будем о грустном... Хочешь, открою тебе маленькую тайну?

— Узнавание тайн — одна из женских слабостей.

— Ну, это как бы и не тайна вовсе. Скорее, новость личного характера. В общем, на днях я закончил работу над рассказом... Для меня это — событие. Потому как до недавнего времени я «болел» только стихами. Газетные жанры не в счет— иногда это было просто подёнщиной. А вот художественной прозы я остерегался. Наверное, из чрезмерного уважения к ней...

— И о чем же твой рассказ?

— О, это трагическая история... Мужчина и женщина встречаются через двадцать лет — они дружили в детстве — и пучина всепоглощающей страсти захватывает их, но счастье уже невозможно... Есть у эволюции начало, нет у эволюции конца.

— А если без иронии?

— А если без нее, то... — Марк достал из сумки рукопись, — бери и читай... Принимаются устные оценки и заметки на полях. И как приложение, — он протянул ещё пару листов,— несколько стихотворений. Здесь и совсем новые, и не очень.

Юлькины, темного янтаря, глаза пытливо и удивленно смотрели на него. Солнце и ветер играли в прятки в каштановых завитках волос. Чуть приподняв подбородок, она вдруг поцеловала его в щеку.

— Марик, меня это так тронуло... то, что ты доверяешь мне. Спасибо... Но я же не филолог, не специалист.

— Мнение матёрого критика я примерно могу угадать наперед. Процентов на восемьдесят... Твой отзыв мне дороже всех рецензий. У тебя есть душа. Живая. Настоящая. Это я почувствовал сразу, когда увидел тебя. Если в ней хоть одна струна зазвучит и отзовётся, я буду знать, что трудился не зря. — Он бережно взял её руку в свои ладони.

Близился полдень. Солнце стало набирать силу, пронзительная голубизна небес выцветала под его прямыми лучами. Ветер поменялся. Похоже было, что из пустыни вскоре снова пожалует старик-хамсин.

— Марк, может, пойдём уже?..

— Юль, прости, но ты ещё ничего не рассказала о себе... Нет, если не хочешь, можешь не отвечать... У тебя здесь семья? Ты замужем?

— Тебе это важно знать? Или заговорил профессиональный интерес? Ладно, не обижайся... — Она поправила волосы и, глядя в сторону, стала немного сбивчиво рассказывать. –Я родилась недалеко от Житомира. Мать умерла, когда мне было пятнадцать. После школы отец не пустил меня поступать в МГУ, пришлось заочно учиться в педине и работать воспитателем. Его я похоронила четыре года назад, перед самым отъездом. Отец был волевым человеком... Знал, что тяжело болен, но не сдавался до последнего дня. А у мамы была сложная судьба... О ней я тебе как-нибудь расскажу... Моему сыну три годика. А с мужем я развожусь. Здесь это долгая и странная процедура, поэтому живём пока вместе... Теперь твоя душенька довольна?

— Ну, вот: и в тебе проснулась ирония... Как я могу быть доволен чужим горем? Тем более, что сам через это прошел... Знаю, тяжкое состояние. Отстраненное и горькое, как похмелье. То есть так было у меня...

Что же, давно у вас пошли нелады?

— Давно. Почти сразу после свадьбы... Володя попал под сокращение, потерял хорошую работу, запил... Я надеялась: уедем, он остановится, и всё пойдет по-другому... Нет, поначалу он и вправду не пил несколько месяцев. Потом пообвыкся, поступил на фабрику, нашел друзей, и круг замкнулся... Я пыталась с этим бороться. Но мой блажной муж предложил своё решение. Недавно он заявил, что хочет вернуться в Украину.

По странной прихоти Марк вдруг ощутил себя на его месте, и на мгновение ему показалось, что он понимает состояние этого человека — дважды вышибленного из круга привычной жизни, очутившегося в незнакомой стране, но так и не принявшего новые правила игры, а потому как бы плывущего по течению и пьющего-то больше от страха, от внутренней пустоты и растерянности.

Мысли о смысле бытия — это плохо. Это изнуряет, уводит в причудливые лабиринты без выхода, это побуждает заняться чем угодно, лишь бы уйти от пластующихся каменными сводами дум. А время то уплотняется, то разжижается — ты теряешься в его извечном ритме — и какие-то вещи уже просто не хочется делать, а лик твоей женщины всё печальнее, и никак не поправить дела — ты бессилен, и от этого злишься и начинаешь говорить обидные слова, глупые и ничтожные... Ты понимаешь, что в такой реальности уже ничего хорошего нет, и тебе хочется придумать свой мир, необычную жизнь с хорошими правилами и добрыми людьми, где всё просто и понятно.

Стоп. Но этого, верно, хочется не ему, а тебе, Марк. Ему хочется в Украину...

А разве и то, и другое не равнозначно по сути? Например, для Юльки...

— О чем задумался, Марик?

— О превратностях жизни... Видимо, от них не скроешься. Нигде.

— Да, но если постараться, многих можно было бы вообще избежать. — Юля озабоченно посмотрела на часы. — Знаешь, мне давно пора домой. Няня уходит через полчаса — я боюсь опоздать. Увидимся послезавтра. Пока.

Она зашагала вверх легким и уверенным шагом.

В шабат Марк навестил сестру, благо, её семья жила неподалеку, позвонил землякам в приграничный киббуц на Голанах и отправился бродить по Эйн-Карему. Это место почему-то привлекало его не меньше, чем древности Старого города.

В поселок, живописно расположившийся на склонах и в низине небольшой долины, вело несколько асфальтированных улиц и множество крутых, петляющих между обильно обсаженных зеленью вилл, узеньких улочек и дорожек. Пока Марк неторопливо спускался по ступеням Мадригот-а-кфар, солнечный диск, словно магнитом, втянуло в горизонт, и, когда он вышел к ресторанчику у подножья, мягкая акварель заката уже перетекала через церковь Сретенья и Горний град Иудов — русский монастырь в большом огороженном саду — и таяла меж вершинами гор. Пройдя вдоль высокой монастырской стены, он поднялся на площадку у пустующей библиотеки Русской Духовной Миссии, присел на парапет, закурил, и тогда величественные, трепещущие редкими огнями, булгаковские сумерки окончательно поглотили город.

Этой ночью во сне Марк увидел бабушку Эстер и себя, семилетнего мальчишку, в её маленькой квартирке на Сенной, где ещё до войны обосновался его дед, «пропавший без вести» в сорок втором, где родились его отец и дядья. Он сидел у стола, а буня, так он её ласково называл, как всегда хлопотала у печи. Наверное, был Песах (тогда он этого ещё не понимал, и никто вокруг даже и не пытался объяснить ему значение этого праздника), потому что на столе лежала маца и в тарелке перед ним стоял дымящийся фасолевый суп.

Полные, но ловкие бунины руки колдовали над казаном — вокруг аппетитными волнами расходился запах тушеного с луком и морковью вымени и томящейся в духовке гречневой каши.

— Вот, Марочка, если скушаешь всё, на сладкое получишь рахат-лукум. Ты ел, солнышко, когда-нибудь рахат-лукум? Нет? Бабушка знает. Поэтому попросила дядю Мотю, и он привез тебе это специально аж из Одессы. Дядя Мотя ездил туда в командировку и сказал, что на Привозе можно купить всё, что можно купить за деньги... Апунэм, ты знаешь где это, Одесса? Нет?.. Это цветущий город у самого Чёрного моря. Там жили Утёсов и Бернес... Ты слышал, как поёт Марк Бернес? О-о-о, он поет сэрцэм.

Ну что ты опять уставился в окно? Ешь, я тебя умоляю! Нет, вы посмотрите на этого голодранца — кожа и кости — на что тут любоваться?! Одни глаза и кучери! Ешь хорошо, а то отдам сладости Цилиному Борьке. Он кушает, как надо, вон какой натоптанный мальчик!

Ещё утром Марик ощутил это на себе — они с Борькой сражались на деревянных мечах: сначала он теснил этого увальня к стене, но потом его меч предательски сломался, и Борька безо всякого сожаления, безостановочно стал колотить его, беззащитного.

Он уже с трудом справлялся с порцией второго, и буня, пожалев любимца, убрала тарелку, поставив на её место вазу с собственным печеньем, чай в его любимой, с маками, чашке и ещё сиреневую, с восточным орнаментом, круглую жестяную коробку. Когда крышка была наконец снята, из неё пахнуло фруктовым киселем, ванилью, корицей и ещё какими-то заморскими пряностями.

— Кушай, Марочка... И я попробую... — Волнующе и приятно затрещала вощеная бумага. — Когда я была бонной у одной богатой дамы, она меня два раза угощала такими... М-м-м, у-в-ва, как вкусно...

Марик взял один из развёрнутых цветных брикетиков и осторожно откусил краешек — сначала вязкая, как пастила, сладкая масса, потом — непривычный странный вкус чего-то, словно манящее мерцание жемчуга, таинственного и, в то же время, будто когда-то изведанного.

Бабушка Эстер стала медленно и болезненно угасать, когда, поддавшись уговорам сестры, продала свою квартирку со скособоченным, но таким уютным двориком, и переехала в её «черёмушкинскую скворечню», с крикливой дворовой ребятнёй, беспокойными полупьяными соседями и крошечной кухонькой, где готовка постепенно превращалась в кошмар на двоих. Марк в это время был поглощен работой, семейными дрязгами и назревающим разводом, а потому бессовестно редко навещал буню. Как-то возвратившись домой после киевского семинара, он с удивлением и растерянностью прочел оставленную женой записку: «Умерла бабушка Этя. Похороны сегодня, 13.00.»

Стоя у её гроба, он плакал... Марк понимал, что это не те, не светлые искупительно-исповедальные слёзы, что плачет он скорее от бессилия... Почему сейчас? Зачем? Кто же теперь даст ему добрый совет? Кто будет делать горькие, но верные замечания?.. Что-то внутри мешало ему принять уход буни как закономерный итог её беспокойной жизни... И сейчас и ещё долго потом чувство вины не покидало его. Он даже боялся прийти иной раз на кладбище: вдруг буня опять нахмурит свои густые брови, посмотрит ему прямо в душу серыми пронзительными глазами, лукаво улыбнётся — «ну что, онук, три раза пук, неужели ты разлюбил бабушку?» — и начнет укорять и осуждать его так, как только она умеет.

И только, пожалуй, сейчас, этой ночью, он почувствовал, что, возможно, искупил свою вину перед бабушкой Эстер, приехав сюда, в эту удивительную страну, о которой всем сердцем мечтали и тихо шептались ещё двадцать лет назад сотни тысяч советских евреев.

С началом новой недели курсантам объявили неожиданную новость: занятия прекращаются, ульпан закрывается на неопределенный срок, в здании начинается капитальный ремонт.

Высвободившееся время Марк решил использовать для подработки — пособие по безработице не обеспечивало в полной мере достойного существования. Через посредника он связался с двумя «русскими» ватиками, державшими в Тель-Авиве охранное бюро. Дима и Саша согласились платить «по-черному» и назначили встречу у АЗС, на выезде из города. Оттуда, подписав в авто какие-то непонятные бумаги, они повезли Марка в Модиин и показали несколько строительных объектов, которые он должен отныне охранять с четырех часов дня до семи утра.

В каждодневных разъездах (туда и назад Марк добирался автобусами) прошло две недели. Юльке он не мог позвонить даже в выходные, так как всю пятницу и субботу обязан был дежурить на стройке. По ночам под вой шакалов и треск костра он созерцал дивную панораму окрестных гор, с огромной — над ними — диадемой луны и неожиданно близкими фиолетовыми небесами, из которых изредка, как из женских волос заколки, сыпались звёзды.

В одну из таких ночей кто-то окликнул его, и, почти без удивления, Марк обнаружил, что звучит традиционный русский вопрос: «Эй, парень, закурить не найдется?!». Так он познакомился с Давидом, бывшим штурманом морской авиации, а нынче — сторожем соседнего объекта. Тот без обиняков, с ходу, предложил выпить, объясняя по дороге к импровизированному «столу», что у него сегодня день рождения, и что Дима буквально оторвал его от гостей –приехал за ним на машине и упросил заменить заболевшего вдруг товарища.

Расположившись на бетонных опорах, они выпили и закусили трижды: за хорошую встречу, за хорошую погоду и за все хорошее в будущем. А между тостами Давид скупо рассказывал, что ему доводилось бомбить 6-й американский флот в Суэцком канале, а еще раньше — «выкуривать» японцев с Курил.

— Мы должны были охранять мир на подступах к рубежам Родины... И где они теперь, эти рубежи? — с горечью произнес он, выстреливая в тьму искрящимся окурком. — А ты... чем занимался на доисторической?.. А-а, писатель, — отметил не то с иронией, не то с удовольствием. Полноватый, хотя крепко сбитый, отставной майор уже раскраснелся, но предложил еще по одной. Опрокинув стопку, смачно и очень по-русски крякнул, понюхал горбушку черного хлеба и опять попросил сигарету. — Ну, раз так, расскажу я тебе одну историю.

Было это лет пять тому. Мы только приехали с женой и поселились в Ашдоде — врачи, еще наши, советские, рекомендовали ей морской воздух. Устроили меня по знакомству в продуктовую лавку. Хозяин, бывший бухарский еврей, неплохо говорил по-русски. Поначалу Дани несильно меня нагружал: только раскладка товара и уборка. Видно, приваживал. Зато потом...

Так вот... Входит как-то в магазин громадный мужичина в черном. Хоть и я не слабак, ну этот — просто великан. Вот, думаю, пейсатого занесло, не к добру это. И не ошибся.

— Давид, — сказал Дани, — возьми большой ящик и отбери уважаемому раввину самую лучшую картошку. Самую лучшую, — громко повторил он.

Я набрал полный ящик картофеля и понес на весы.

— Нет, нет, — остановил меня Дани, — неси прямо в мою машину.

Таким же макаром я перетаскал туда ящики с помидорами, огурцами, луком, капустой, свеклой, морковкой, с яблоками и персиками. А в довершении всего загрузил на заднее сидение с десяток самых крупных арбузов. Когда погрузка была наконец закончена, раввин пожал руки Дани и сыну его Ави, которые преданно, по-собачьи, заглядывали ему в глаза, сказал сухо «Шабат шалом», сел в свой черный «Шевроле» и уехал.

Пятница для меня всегда была самым трудным днем: из-за наплыва покупателей приходилось перетаскивать сотни килограммов овощей и фруктов. Да еще эта жара!.. Болели руки и ноги, ныла спина, все тело было покрыто липким потом. Поэтому я обрадовался, когда Дани бросил: «Давид, поехали!». Я плюхнулся на сиденье, предвкушая короткую передышку во время поездки.

Горячий воздух врывался в открытое окно, обжигал лицо и не мог принести облегчения моему телу. Но руки и ноги, о благодать, они отдыхали! Ехать, к сожалению, пришлось недолго. Машина остановилась в самом начале улицы Рав Нисим.

— Сюда, — Дани указал мне на двухэтажную виллу в глубине двора за высокой каменной оградой, вышел из авто, прошел через калитку и исчез во дворе.

Дальше сидеть в раскаленной солнцем машине было просто невыносимо. Схватив в охапку пару арбузов, я поплелся к вилле, поднялся по ступенькам, ногой толкнул дверь и вошел в салон.

Первое ощущение было такое, будто ты из пекла попадаешь в рай. Вдохнув на полную грудь прохладный воздух, я на секунду задержал дыхание и остановился на пороге, не зная, куда пристроить арбузы. Я продолжал глотать воздух, как рыба, выброшенная на берег, в это время появилась хозяйка дома и, скользнув по мне взглядом, указала: «Положи здесь».

Я опустил арбузы на пол, распрямил уставшую спину и огляделся. Дани и рав чем-то оживленно беседовали на кухне. Посреди салона стоял длинный стол, накрытый белой скатертью, на нем были расставлены тарелки. Вокруг стола суетились трое ребят от восьми до двенадцати лет, разумеется, при пейсах и кипах. Еще двое примерно того же возраста спускались по ступенькам в салон.

— Вот здорово, — подумал я,— да тут половина футбольной команды, это ж какая подмога мне будет! Но я ошибся. Никто и не взглянул в мою сторону.

Я продолжал делать челночные рейсы с этими драгоценными витаминами, будь они неладны. Зайдя в очередной раз в салон, я увидел, что на столе появилась бутылка с минеральной водой. Видимо, ее только недавно вынули из холодильника, потому что на ее поверхности влажно мерцали бусинки конденсата. У меня тут же возникло желание схватить эту бутылку и осушить ее до дна, прямо из горла. Но какая-то сила удержала меня, и я вышел за очередной ношей.

... Соленый пот заливал мне глаза. Зайдя снова в салон, я уже не мог оторвать глаз от бутылки. Мелкие бусинки уже превратились в крупные капли. Они стекали на скатерть, как слезы. Мне так захотелось подойти к столу и пересохшим языком слизать эти капли, почувствовать их прохладу и живительную влагу. Но я не сделал этого, только посмотрел с надеждой в сторону беседующих. Покорный Дани и гигант-раввин не обращали на меня ни малейшего внимания. Меня для них будто и не существовало.

Когда я закончил переноску «продналога», мы сразу сели в машину, и Дани повез меня домой. Остановив машину, он дал мне 300 шекелей — мой заработок «по-черному» за неделю — и сказал, что в йом-ришон утром поедем на базу за свежими продуктами. Я взял деньги и попрощался.

В йом-ришон на работу к Дани я не вышел...

Первый раз Марк почуял неладное, когда говорливый, безапелляционно рассуждающий о жизни Дима привез ему зарплату. Сумма оказалась ничтожно малой по сравнению с той, на которую он рассчитывал. Но Дима тут же стал убеждать, что следующим чеком компенсирует всё, вплоть до проездного. Ещё через две недели тот сообщил, что договор в Модиине заканчивается, посты с объектов снимаются и работы для него пока больше нет. Хотя в течение месяца вероятно что-то появится, он, мол, ведёт переговоры в Иерусалиме. «А чек, извини, сейчас у нас лахац, финансовые трудности, получишь в среду. Перед этим обязательно позвони мне!»

Но ни в среду, ни через неделю, ни через месяц он не появился и на звонки не отвечал, заблокировав на телефоне вход для всех иерусалимских номеров, — похоже, был в долгу не только перед Марком.

Марк поначалу кипел и возмущался, потом плюнул на это ничтожество и со словами «Бог — не фраер, Он всё видит» отправился искать другую работу. Заполнив бланки и оставив свои координаты в нескольких бюро, он стал ждать звонков, но везение, видимо, надолго покинуло его.

С Юлькой он столкнулся случайно, на Кинг Джордж. Она выпорхнула из парадного со множеством табличек у входа.

— Шаломчик! Какая приятная встреча! Откуда, куда, зачем?

— Да вот, забегала к подруге в одну контору.

— Небось, тоже в поисках работы?

— Да.

— И что предлагают?

— Везде одно и то же: уборка...

— А-а, знакомая картина... Наш бог един, имя ему — никайон... Ну, не горюй, прорвёмся... Хочешь, зайдем в кафешку? Здесь слишком людно.

— Пойдем. — Она взяла его под руку. — У тебя есть сигареты?

— О-ля-ля! Я и не подозревал, что ты куришь.

— Очень редко. По настроению.

— И какое оно сегодня?..

Они свернули в прохладный зальчик и заказали «Капуччино».

— Не ахти... Не знаю, радоваться или печалиться... Володя сейчас почти не злоупотребляет спиртным. То есть он пьёт теперь только по праздникам. Ну и по выходным, когда приходят друзья. Но скоро сюда приедет его родной брат — большой любитель этого дела...

— И отказать нельзя?

— Нет, невозможно. Всё уже решено. Ему нужно продержаться здесь три месяца, чтобы заработать недостающую сумму на покупку квартиры... С другой стороны, если Сергей приедет с женой, она будет следить за порядком, не даст им спуску. И за малышом присмотрит — наша няня отказалась от него, а я ведь работаю. Да-да, убираю подъезды, просто раньше не хотела говорить тебе об этом... Дай-ка сигарету...

— Понимаю, с твоим ивритом и десятилетним стажем воспитательницы...

— Боже, больше не придем сюда, здесь так безобразно моют посуду. — Она указала на след губной помады на ободке чашки перед Марком. — Слушай, а давай сходим в Старый город, и ты расскажешь мне что-нибудь интересное?..

— С удовольствием... Но прежде скажи, твоя девичья фамилия — Каплан?

— Да, а что?

— Это не твоя бабушка стреляла в дедушку Ленина?

— Шутишь... Моя бабушка была провинциальной актрисой.

— А мама? Помнишь, ты как-то обещала о ней рассказать.

— Мама пошла по её стопам. Играла в театре муздрамкомедии. Прекрасно декламировала, танцевала, пела. С её слухом и чистым бельканто её ждал большой успех. Она уже получила приглашение в молдавский «Жок». Если помнишь, в прежние времена был такой ансамбль песни и пляски. Мама даже развелась со своим первым мужем, офицером-майором, потому что тот не хотел её отпускать. Но тут случилась беда. После тяжелой формы гриппа она совсем потеряла слух. Чтобы перебороть всё это, мама уехала из родного города. Пошла работать культоргом в УТОГ, там и познакомилась с папой. Он к тому времени тоже стал инвалидом: из-за давнего ранения обострились проблемы с речевым аппаратом. А папа, как и ты, был филологом, написал массу дельных методичек. Потом родилась я, как говорят, поздний ребёнок. Со всеми, вытекающими отсюда обстоятельствами...

— Да, насколько мне известно, поздние дети талантливы, выносливы и не лишены амбиций, что лучше назвать настойчивостью. Или упорством...

Они вышли к большому перекрестку. За ним возвышались могучие белые стены Вечного города.

— Через какие ворота желает войти моя пери? Яфские? Шхемские?

— А сколько их всего? Увы, я почти ничего не знаю о Старом городе и была-то здесь всего один раз.

— Семь... Нет, восемь!.. Просто одни давным-давно заложены. Во-о-он с той стороны, в восточной части стены, есть Золотые ворота, их ещё называли Ворота милосердия, и вели они на Храмовую гору... Если не ошибаюсь, кажется именно там въехал в Иерусалим Иисус Назарянин.

— На белом осле?

— Совершенно верно. Но в средние века арабы наглухо замуровали эти ворота.

— Почему?

— Потому что по еврейской традиции, когда протрубит рог пророка Элияху, через них к нам войдет — или выйдет? — в общем, явится Машиах. Вот наши мудрые братья и решили воспрепятствовать этому. Однако, думаю, буде такая необходимость, это Его не остановит.

Они уже смело шагали по лабиринту торговых рядов восточной — арабской — части города, и сотни голосов окружили их, то сливаясь в единый гомон толпы, то пробиваясь вдруг одиночными выкриками, то захлестывая многоязыкими всплесками. Десятки ароматов низались в воздухе. Яркие краски базарного великолепия, запахи духанов и фалафельных, кофеен и курилен преследовали их справа и слева, будоража аппетит и кружа голову.

— Нет, я так больше не могу. Надо съесть хотя бы по пите. — Марк остановился у ближайшего прилавка. — Иначе мои слёзы прольются ещё до Стены плача.

— Ты — ешь, а мне — только колу. — Юлька улыбалась, и в тёмно-карих её зрачках светились, словно паутинки в янтаре, таинственные соблазнительные лучики. — Марк, ты любишь поесть?

— Я люблю вкусно поесть.

— Значит, ты — гурман?

— В какой-то мере.

— А если бы я пригласила тебя на ужин, что бы ты предпочел?

— О, у меня много любимых блюд!

— Например?

— М-м-м... Погоди, прожую... Так, запоминай: плов по-узбекски... блинчики с мясом... овощное рагу... криль с луком и майонезом... селедка в шубе... зелёный борщ и... коронное блюдо еврейской кухни— гефилте фиш. Но никто и нигде его не готовил так, как моя бабушка... Это чего-то особенного, как говорят в Одессе. — В эту минуту, будто солнце из обетованных небес, к нему выглянуло широкое, с крупной родинкой на подбородке и уложенной в корону косой, улыбающееся одними глазами бунино лицо: «Опять подхалимаж, шлемазл?».

— И всё же... Если я рискну, ты сможешь приехать в четверг?

— То есть через неделю? Надеюсь, да... Стоп. А как же твой муж?

— Он уедет на несколько дней в Эйлат — на фабрике к празднику предложили путевки за полцены.

— Ну-у-у, если будет рыба-фиш, — игриво протянул Марк.

— Не уверена, но — постараюсь... В любом случае, голодным ты не уйдешь.

— О’кей! Буду рад вдвойне.

— Почему вдвойне?

— Потому что... поскольку в нашей маленькой коммуне готовить умею только я, кухня мне порядком надоела... А-а, прости, ведь ты не знаешь: мы снимаем с ребятами трехкомнатную на троих. Так удобней и дешевле. Один — студент, второй служит в армии. Что поделать: молодые, легкомысленные парни, частенько оставляют после себя бардак, который мне приходится подчищать.

В туннеле у выхода к Стене плача полицейский пост проверял каждого: и рослых американских туристов с мощными «Никонами» на фирменных ремешках, и нигерийцев в тюрбанах и в просторных хламидах, и японцев с миниатюрными серебристыми видеокамерами. Выложив на стол ключи и мелочь, Марк вслед за Юлей прошел сквозь рамку металлоискателя, получил всё это обратно и спустя минуту они уже стояли на просторной, залитой солнцем, площади.

Она полого уходила вниз, туда, куда со всех концов света стекались, чтобы прикоснуться к древней загадочной святыне, евреи и неевреи. Жаждущие вознести молитву и быть услышанными Всевышним, верящие в покаяние и исцеление, в искупление и воскрешение, и те, и другие, в конце концов, обращались к Единому с мольбами и просьбами — по всей длине Стена, снизу и до той высоты, куда только могла достать рука человека огромного роста, была утыкана записками. Словно жилы белого золота, они проступали меж тысячелетними камнями, и в каждой из них была сокрыта тайна человеческих помыслов, сотканных из печалей и надежд, болей и радостей, тревог и мечтаний.

Площадка для молящихся у самой Котел-а-ма’арави была огорожена невысоким барьером и разделена на две половины — женскую и мужскую. В этот день, накануне праздника Пурим, здесь было очень людно. На мужской половине вокруг десятка нарядно одетых свитков Торы в каком-то просветлённом экстазе молились и плясали седобородые равы и молодёжь из сефардских и ашкеназийских общин. Кто-то праздновал бар-мицву, а кто-то — благополучное возвращение из армии... Кто-то в каске и с автоматом за плечом стоял прямо у Стены, прислонившись к ней лицом и положив левую руку на священный камень, а кто-то в хасидской шляпе и лапсердаке с молитвенником в руке раскачивался в шаге от неё... Здесь вилась одна из самых крепких скудельных нитей иудаизма.

А вокруг бурлила странная — сладкая, словно рахат-лукум, и горько-пряная, как мускатный соус, жизнь. И не было в ней сейчас для Марка никого и ничего дороже Юльки. Стоя рядом с ней посреди этой площади, под этим вечным солнцем, он только здесь по-настоящему понял: эта маленькая, миловидная, с мягким бархатным голосом женщина и есть та самая нить, которая соединяет его с новой и ещё не совсем понятной жизнью.

В среду от приятеля Марк узнал, что в четверг на Украину в его родной город возвращается кто-то из земляков, гостивших в Иерусалиме у родственников. Марк давно мечтал о такой оказии. Он уже несколько раз писал жене своего лучшего, умершего год назад, друга о том, что собрал для пацанов посылку — джинсы, курточку, свитера, да только передать не с кем. После работы Марк сразу засел за телефон и провел нехитрую операцию по поиску нужного человека. Но уговорить его взять трехкилограммовую передачу стоило немалых трудов. При выяснении места и времени встречи было решено, что завтра в шесть Марк должен подъехать к центральной автостанции и подойти к седьмой платформе, где по чемодану и русской речи он определит отъезжающего.

Рано утром он позвонил Юле и объяснил, что вечером есть одно важное дело, но планы не меняются, хотя он, возможно, немного опоздает к ужину. В обеденный перерыв Марк смотался из типографии на рынок, чтобы купить ребятам сладости.

— Чем бы их порадовать и удивить? Что бы такое необычное выбрать? Коробка конфет — слишком традиционно, — размышлял он, подходя к рынку Маханэ Иегуда. И тут ему вспомнился сон и то, что было потом: как он, кудрявый непоседа, стащил последние кусочки рахат-лукума для любимого пса-овчарки по имени Рекс, и как вездесущий Борька тут же доложил об этом бабе Циле, а та не преминула рассказать все буне — вот, мол, каков твой ягнёнок!..

Марк выбрал цветы для Юльки, апельсины и белый шоколад для её сына, разноцветные лакомства уже покоились в продолговатой коробке. Он быстро шел к выходу по открытой галерее. Солнце било прямо в глаза. Душа его радовалась — Марк улыбался. Вчера на Раби Акива он впервые увидел здесь цветущую акацию. Её волнующий запах — запах свежести, молодости и любви — он чувствовал и сейчас. В голове рождались новые строчки: «Май трепетал. И каждой клеткой я ощущал твой зов, твой страх...»

Внезапно дрогнула и круто повернулась под ногами земля, сначала вспышка и страшный гром вонзились в сознание, вытесняя его «я» за пределы реального, затем — провал, и всё вокруг стало вращаться с нарастающей силой, пока пульсирующая светом тьма не превратилась в одну, живущую в нём так же, как и он в ней, точку; она плавно расширялась, из неё стали выплывать знакомые лица и картины: человек в рубище, идущий по воде в бурю... буня, держащая на коленях золотоволосого мальчика... малинник и сад с переливами светотени... ухмыляющиеся однокашники после драки в школьном дворе... пустые голубые глаза сына-наркомана... Юлька, ждущая его у Стены плача...

Иерусалим

07.01.2001

CНОСКИ И ПРИМЕЧАНИЯ

Амута (иврит) — товарищество.

Ктав-эт (иврит) — журнал, ктовэт — адрес, итонут — журналистика, тарбут — культура, смихут — сопряжение (грамматич. категория в иврите).

Олим (иврит) — репатрианты.

Хамсин (араб.) — стойкий сухой и жаркий ветер, несущий взвесь песка из пустыни.

Мадригот-а-кфар (иврит) — деревенские ступени. Здесь: название улочки.

Песах — древний еврейский праздник, который увековечивает исход из Египта.

Апунэм (идиш) — лицо. Здесь: ласковое обращение к ребенку с красивыми и ясными чертами лица.

Ульпан (иврит) — курс по изучению иврита.

Ватик (иврит) — старожил.

Йом-ришон (иврит) — первый день, воскресенье. По евр. календарю неделя начинается с воскресенья.

Лахац (иврит) — давление. Здесь: в значении «завал».

Никайон (иврит) — уборка.

УТОГ — Украинское товарищеское общество глухонемых.

Пери (перс. рari) — в древнеиранской мифологии доброе волшебное существо в образе прекрасной крылатой женщины, охраняющее людей от злых духов.

Машиах (иврит) — Мессия.

Котел-а-ма’арави (иврит) — Западная стена. В неевр. традиции — Стена плача.

Бар-мицва (в подстрочном переводе: «сын заповеди») — обряд совершеннолетия, который проходят мальчики 13-и лет в традиционных семьях.