Большая Балка славилась своими родниками. В пору моего детства по обоим берегам Бианки то здесь, то там пробивались ключи с прозрачной и вкусной водой. Тогда это мало кого удивляло и редко кто понимал красоту и святость этих мест.

Пока не выкопали колодец вблизи дома, ходить за водой приходилось на дальний край, к кринице в самом начале переулка. Об этих временах еще долго напоминало старое потрескавшееся коромысло, которое сначала висело на веранде, а затем перекочевало в сарай.

Колодец построили вскладчину, собрав деньги с трех или четырех дворов. Отвечал за дело дед Николай. Помню, экскаватор с трудом протиснулся в узенький кривой переулок, а дед шел впереди и руководил маневрами, пока не вывел его на то место, где нужно было копать. Меня к нему не подпускали, и я сверху, со двора, наблюдал, как натужно рычит мотор экскаватора, как из его ковша высыпается желто-красная глина, как привозят и устанавливают громадные бетонные кольца.

Дед сам смастерил крышки и барабан, сам укрепил на нем длинный металлический шнур и цепь, которая глухо позванивала при спуске и подъёме. Чтобы заглянуть в колодец, нужно было привстать на цыпочки. Он меня не пугал, хотя и был довольно глубоким. Вода в нем всегда отливала холодным серебром, но когда сорвавшиеся с цепи капли пробегали сквозь заглянувшие внутрь лучи, капли эти казались разноцветными изумрудами.

Поднимать воду из колодца мне долго не разрешали. Дед позволял только присутствовать при этом. А зная мою подвижность, он внимательно следил, чтобы я был на безопасном расстоянии от ручки барабана.

Но ведь это же больше всего и соблазняло! Смотреть, как дед, сначала отмотав немного цепи, опускает и выравнивает ведро, затем несколько раз вращает ручку и, наконец, отпускает ее, кладя руку на отполированный барабан, который раскручивается все быстрее и быстрее; и вот ведро с шумом врезается в воду, а дед шевелит порыжевший стальной шнур, проверяя наполнилось ли оно до краев. Подтянув его примерно до середины, иногда дед Николай позволял мне «помогать» ему. И мы вместе вращали ручку — он степенно и уверенно, а я — пыхтя и едва дотягиваясь до верхней точки поворота.

Дед набирал два ведра — «для равновесия», а третье поднимал, закрывал крышку и оставлял на скамейке у колодца, слегка отпустив цепь. Разгадку я понял позднее: по соседству жили три безмужние старушки.

В зимнюю стужу воду нужно было набирать и носить очень аккуратно. Потому что с каждым выплеском колодец, лавочка и дорожка к нему обрастали ледяной коркой. Земля вынутая из колодца образовала вокруг пологий взгорок. Подняться — всего два шага. Но зимой тропинку сюда обязательно нужно было посыпать «жужалкой». Не говоря уж о крутой дорожке к дому, которая на радость мне моментально превращалась в «скобзалку», как доныне говорят в наших краях.

К лету вокруг колодца вырастала самая сочная трава. Среди спорыша, ковыля и клевера таинственно появлялись и исчезали то желтые одуванчики, то синие барвинки, то красные маки, то разноцветный душистый горошек. Набегавшись вволю, приятно было хлебнуть родниковой воды, присесть на траве в тени колодца, прижавшись спиной к теплому бетону, и наблюдать, как огромный шмель кружит вокруг фонарного столба или как рота пятнистых «солдатиков» прокладывает путь на соседний огород, над оградой которого гордо возвышаются нежно-розовые мальвы.

Мой путь среди хитросплетений судьбы тоже был непростым. Десять лет я жил в других городах и странах. Но всегда ощущал зов родной земли, чьи запахи впитал с детства. И пусть нет уже здесь Подольского переулка с его криницами и дедовым садом, но осталось в этой окраине и во мне нечто большее, корневое — то, что называется родиной. То, без чего засыхает душа, глохнет слух, слабеет голос.

Роман Любарский.

Картина «Родник», Аркадий Пластов