С днём города, дорогие земляки!

Предлагаю вашему вниманию несколько глав из поэмы «Навстречу солнцу».

II
Когда мой дух ещё невоплощенный
над этим странным городом витал,
здесь был бульвар,
и дерево на нём росло, ветвилось.
В его тени, я думаю
(нет, это так и было),
мой дед от пристального солнца укрывался,
а к вечеру, когда жара спадала,
здесь собирались записные франты,
и шли к реке катать на лодках дам,
или шампанским угощать
под звуки скрипок
в шикарном варьете «Модерн».
А Рувен, дед мой,
возвращался по Сенной
из мастерской сапожной Бени Глика.
Там, в тесном и сыром полуподвале,
так пряно пахло кожей, краской, клеем,
в углу стоял верстак, горела лампа,
а с полок, будто ноги Буратин,
торчали заготовки и колодки.
И шел мой дед,
неся Сидур в котомке,
кулек «подушечек» и Базельскую речь,
и думал: не податься ль в Палестину
с ребятами из «Ховевей Цион»,
и ждать ли скоро нового погрома,
и что на все на это скажет ребе
ремесленникам в Красной синагоге.
А на углу, где резко и тревожно
вдруг прозвенел трамвай на Нижне-Пермской,
он вспомнил о красавице Эстер
и сам себе сказал:
«Но если я уеду,
кто сможет уберечь от всех напастей
давно осиротевшее дитя?»
А город разрастался и шумел.
Окрестный люд на ярмарки стекался,
в Общественном собрании поэзы
читал король поэтов Северянин,
на каланче стоял дозорный гордо,
завод Эльворти трубами дымил,
и ветры разносили копоть
на вычурно-парадные фасады
купеческих особняков.
Пожары, наводнения и люди
не раз меняли облик города,
но некто
из благородного сословия оставил
о нем такую запись:
«Маленький Париж».
Мой дед тогда
по молодости лет
об этом не подозревал, бедняга.
Когда же рухнула империя,
и все
грехи
сошлись в единый смерч,
и город захлебнулся в жуткой мути
зеленых, белых, красных волн,
не медом и корицей пахло здесь,
а смертью.
И Рувен
тут, не мудрствуя лукаво,
забрал Эстер и спрятался… в деревне,
где сапоги тачал селянам
и справным вскорости прослыл чеботарем,
чем уберег себя и близких от напастей.
А за год до голодомора
вернулся он с семьею в город,
вступил в артель,
которую возглавил тот же Беня,
а нынче — член КПБУ
Вениамин Семеныч Глик.
С Эстер они снимали угол поначалу.
Когда же стало шириться семейство,
купили домик-мазанку на Пермских
и зажили под маршевые песни.
Эстер рожала мальчиков-погодков,
но голод и болезни в это время
косили многих:
двоих из четырех прибрал Господь.
Был город переименован дважды.
А дерево росло, ветвилось…
На бульваре
снесли «Модерн» и лавку букиниста
и памятник Миронычу воздвигли
и площадь нарекли
суровым псевдонимом
убитого вождя большевиков.
А для кремлевского вождя,
«отца народов»
взошла заря пленительного счастья.
Звалась она «Зарею коммунизма».
Сжигая миллионы жизней,
в упор светила новым миллионам.
И пролетарии всех стран соединялись.
Но так и не смогли соединиться.
Пылила степь,
сливаясь с горизонтом.
Июнь сулил хороший урожай.
В поля, в сады
врывался жаркий ветер.
Левкои, розы, метеола,
табак душистый и гвоздики
по вечерам кружили головы влюбленным.
Все ждали проливных дождей.
Но разразился роковой июнь
грозой свинцовой.
И рокот «юнкерсов» и «мессершмиттов»
обрушился на безмятежный город.
А в августе,
когда в последний эшелон
мой дед грузил семью
и скромные пожитки,
еще не знал он,
что через десять дней
его, тщедушного, почти слепого,
признают «годным к строевой»
и тут же в бой отправят безоружным —
в «котел Кавказский»
повелел усатый повар
подбросить пушечного мяса.
В конце войны
из Наркомата обороны
Эстер прислали извещенье:
мол, рядовой такой-то
в бою под станцией Кулички
навеки «без вести пропал».
III
Помнишь, каменною солью
посыпали утром город,
и оранжевое солнце
в тусклых тучах оживало,
и рабочие устало
шли по первому гудку.
Там, где круто выгибалась
старой улицы брусчатка,
раскатали снег мальчишки
и скользили, кувыркаясь,
прямо под ноги прохожим,
а с окраин доносилось
бойкое «ку-ка-ре-ку!».
Помнишь, добрый мой приятель,
однокашник мой веселый,
как каток мы заливали,
а потом коньки точили
у Семёна-инвалида
в будке с вывеской ЖЕЛЕЗО-
СКОБЯНЫЕ ТО…?
Помнишь, как Никитич (Длинный),
завуч и географ строгий,
бил линейкой по рукам,
ну, а мы ему — в отместку —
кнопки клеили на стул?..
Шишки быстро проходили,
синяков мы не считали,
звали Свету Ваша Светлость,
и оранжевое солнце
грело спины в классе нам.
Мы горнить не научились,
галстуки теряли часто,
но зато читали много
о природе и войне;
целовались неумело,
но влюблялись беззаветно
(даже в юных практиканток)
и стихи потом писали
о мучительных страстях.
Где ты, где, шутник-задира,
одноклассник мой весёлый,
книгочей, спортсмен, ударник?
Где твой мокик-мотоцикл?
Говорят, что ты пилотом
первым стал, давно летаешь
в Лондон, Дрезден и Париж,
есть квартира и машина
и любимая семья…
Дай-то Бог (ты ближе к Богу),
чтобы ты дружил с Судьбою,
с Роком, с Провиденьем, с Долей,
только дольше и надежней,
чем дружили мы с тобой.
И когда меж облаками
ты, связав координаты,
разворачиваешь лайнер,
объявляя «Курс — домой!»,
пусть оранжевое солнце
дарит ясную погоду,
не слепит, а душу греет.
В добрый час!
Бывай, Сашок…
2002 г.