* * *
Мужичий втягиваю дым,
Кадя над волосом седым.
И всё неладно. И — не ладан
В кадильнице, а злой табак.
И всё я делаю не так,
Как подобает, и как надо...

Такой недуг. И друг мне враг,
Когда я на дверной косяк
Облокочусь, дичась от чада.
Ночами чешется кулак
Об клок бумаги: так и сяк
С полсотни выведу каляк...

И засмотрюсь на клочья злата
И осыпающийся лак
Иконы старой без оклада;
На то, как Слово держит Чадо,
Зажатым трубочкой в кулак.

***
Все общенья, разговоры — на бумаге.
Люди где-то там, в зиме, — и — Бога ради!
Продержаться бы подольше на отваге.
Зачешу поглаже рыженькие пряди.

Я сегодня как солдат на переходе.
Здесь и топот, и молчанье, как в пехоте.
Здесь и стоны и стенания «по мАти»
На дистанции от стенки до кровати.

Через грудь — шинелька косо — «мисс пехота».
Только ангел с поздравленьем медлит что-то.
Только края не видать сему походу.
Только хмуро смотрит небо на пехоту.

***
День, как вОрог. Ночь, как вОрог.
Ляжешь нА спину, устав.
Смотришь в стену — видишь мОрок:
На хребтине у кита
Домик шаткий и бордовый,
В травах — желтая роса,
Дерева красны, и совы
Смотрят, выпучив глаза —
В разоренное гнездовье,
Где лежу я на спине.
Неужели дело совье
Не давать покоя мне?
Ночь бредова. День бредовый.
На хребте — мои права
Поделили: дом бордовый
И ковровая сова...

***
о.Владимиру Волгину
Выпутаться из вертепа;
Ветками исцарапав лицо —
Бежать полвека назад
Запутанным длинным
Веком звериным
Веря слепо;
Споткнуться и безогляд-
но ринуться на крыльцо!

Вот я, Старик Рембрандта, перед тобой —
Пылен и голова кудлата,
На правом плече заплата,
Сбит тапок ходьбой.
Руки скорее клади на загривок мой:
Рук — темное злато.
Я вернулся домой.

Показывай со спины
Согнутые мои колени,
Голову (в твой подол
Уткнувшуюся в смиреньи)
С пониманьем вины,
тяжелую от измен, и —
Вот я: был горд — стал гол.

Лицо мое отверни.
Дай затылок на обозренье.
Заслони на мгновенье.
Рукавом оберни.
(Видеть мир — нету мОчи).
Один — в лицо моё загляни
Золотым своим зреньем —
Старик Рембрандта, Отче...

***
Я написала повесть о болезни.
Про одного психически больного.
Он заходил в палаты обреченных
И развлекал их странными речами.

Он говорил, что за грудною клеткой
Лежат его труды и сочиненья,
Что рукописи эти прибывают
И душат, дорастая до гортани.

Он умолял лежачих обреченных —
Просить его работы на прочтенье.
Он каждый день слонялся по палатам
И говорил об этом, задыхаясь.

И я его однажды пожалела
И попросила повесть с продолженьем,
И каждый день внимательно читала
И каждый день хвалила его повесть.

Однажды он шепнул мне благодарно,
Что у него закончились удушья,
Что он спросить о повести намерен:
Могу ли я сказать — о чем читала?

Глаза его серебряно светились,
А кожа совершенно почернела.
Тогда я посмотрела в дальний угол.
И вспомнила классический отрывок.

И так, не шелохнувшись, я читала
Чужие гениальные страницы.
А он лежал, спокойно засыпая.
И умер той же ночью без удушья...

Теперь сама я на него похожа.
Слова меня безудержные душат.
Они скопились за грудною клеткой,
И я их выгребаю, как из ямы.

Написана и повесть с продолженьем.
И я ее даю читать знакомым.
Ночами я хватаю лист бумаги
И в темноте царапаю страницу...

Когда-то я придумала Больного —
И вымысел никак не расхлебаю.

*** «Мурка, не ходи — там сыч»
Мурка, к уркам не ходи:
Там пришьют, как вышьют.
Мурка, трубкой не кади,
Притворяйся мышью.

Ляг тихонько на кровать,
Положи на ушко,
Чтоб без страха почивать,
С вышивкой подушку.
Урка выйдет убивать
(Избежавший «вышки»).
Пятерней подушку — хвать!
А на ней — такая тать —
Вор в законе вышит.

***
Божий бомжик бродит около дверей.
Просит бомжик — ради Бога, пожалей.
Пожалею — суну хлебушка тишком.
А хозяин меня в спину — посошком:
«Ты пахала? ты растила? ты пекла?
Отчего чужому хлебушек дала?»
Ты не стой столбом, а двери отвори,
Божий хлебушек У бОмжа отбери».
Я стою, гляжу в окно, бела как мел.
Бог не выдал: бомжик хлебушко доел.

***
Товарищ тварь, творючая из тварей,
Творящая стихи и что-то жаря,
Творяй (стихотворений) чудеса,
Твореньем отворяя очеса
и вены, переполненные кровью,
Сотварник мой, сотвОренный любовью.

***
Начинается. Всё начинается.
Начинается издалека.
Разминается жизнь. Разминается,
Чтоб ударить — наверняка.
Голова в ручеек окунается —
Чтоб услышать привет ручейка.
С головой престарелой не знается —
Кто «не есть престарелый пока».
Ходит люд — красотою пленяется:
Красотой лепестка, мотылька
И не видит, как старость играется
Мутноватой водой ручейка.
На обратном пути — всё меняется...
«Кто не есть престарелый пока» —
Престарел! И уже не пленяется
Красотой лепестка, мотылька.
И не видит его; и слоняется
Кто «не есть престарелый пока».
Это попросту жизнь разминается,
Начиная — издалека...

***
Прибывает весна понемногу.
Месяц казни — явил календарь.
Но тоскую сейчас не по Богу.
Я весною — живучая тварь.
Я тоскую о Боге зимою,
По сугробам таскаясь в лесу.
Я о Нем — между соснами вою
И холодной щепотью трясу.
Потопчусь на ветру, на морозе,
На снегу распластаюсь крестом,
И сосна заскрипит, заелозит
Надо мною, лежащей пластом.
Ночью будет — и жар, и малина... —
И полвека в бредовом мозгу
проплывут: за картиной картина...
Как несу я по снегу тоску,
Как к далекой весне понемногу
приближаюсь сквозь месяц нисан,
Но сперва я — к Распятому Богу,
А потом уже — к Вашим глазам.
Четверть века убита... забыта.
Но лишь ландыш зажму в кулаке,
Вспомню я, где собака зарыта,
Но бесчувственно, вскользь, налегке.

***
А злые — прАвы, везучи, грубы.
С лошажьих крупов — в ночные клубы.
Но вот, что грустно, — денечки минут.
И злых опустят — на досках в глину.
А у бессильных — душевный трепет.
Они — всё чинят, они — всё лепят.
Но жизнь обнимет метелью злющей —
Шинельку скинет и душу сплющит.
Слезой заплачет седой Башмачкин —
Великий зрячий, не знавший спячки.
В каморке малой, один на свете , —
О, как писал он во беспросвете!
Пером воздетым, на луч похожим...
Он был — «как дети»... Его — за что же?!
Вопрос затертый. И беспардонный. —
Как скрип ботфортов перед иконой.
Так, значит, будем — болеть и плакать?
Мы разве люди? — Мы будней слякоть.
Живем, не зная, — где наше место.
Идет Страстная... Печется тесто.

***
Я свыклась с тобою, судьба,
Но собою осталась.
Вплети белоснежную нитку
В мой быт и усталость.
Вплети белоснежную нитку
В кромешную ткань
Еще раз, короткую нитку,
Последнюю малость;
Стальною иглою стихарь
Этот черный изрань.
Я так оценю твою позднюю
Белую метку,
Как я не ценила (в охапке) —
Жасминную ветку,
Как я не ценила шелков
Белоснежную дрожь.
Вплети белоснежную нитку —
Жасминную метку,
Чтоб черные нитки на ткани
Лежали не сплошь.
Зачем она мне,
Я и это по сути не знаю.
Но жизнь разлюбить не могу —
Я ее вспоминаю.
Устала носить я
Линялый поповский стихарь.
Средь белого дня я стою
И чернявый подол приминаю.
Мне белое платье окрасила
Черная гарь.

***
Обычное, вроде, дельце:
К Сердцу остыло Сердце.
Не на что опереться,
Хоть углы подпирай.
Два радикальных средства:
Куревом обогреться,
до весны дотерпеться —
И на солнышко в май.
Зубы просятся съесться.
Вспоминается девство.
Вспоминается детство —
В крупный горошек рай:
держит матушка тельце
(обычное, вроде, дельце),
Держит — не наглядеться.
Сердцу прошлое дай.
Ладно. Не отвертеться.
Дам плечо опереться,
Дам умыться-одеться,
Не скатиться на край
старости, впавшей в детство...
Куревом плюну в сердце:
Долгим вышло соседство.
Не поможет и май.

***
Всё в марте вылезло гниющее —
Труха и трупы,
Воспоминанье, душу рвущее,
Как сук — тулупы.
Весеннее топтанье смирное
В овчинах темных.
Прет из земли дыханье жирное,
Из недр зловонных.
Вдохнула воздух, как ужалилась.
Втянула в горло —
Всё то, что падало и парилось,
Гнило и мёрло.
Пары утробные, весенние:
По нерву — хлыстик!
Ждем воскового Воскресения
И первый листик.
В тулупах маемся и паримся,
Скользим по глине.
Как звери старимся. И варимся
В своей овчине.
Душа весенняя — в отчаяньи
(лицо — спесиво),
Найти б, средь хлама, непечальное
Господне диво —
С цветами розовыми дерево,
Со спелой сливой...
Но всё покажется потеряно,
Когда красиво...
Склоняем к оттепели головы,
Растратив время,
И видим круглое и голое
Земное темя.
И погружаем в глину тапочки,
Как в невезенье.
Но сморит ствол очами бабочки
Вполне весенне:
Не шелохнется ветка талая,
Не выдаст стона —
Так сторожит сосна усталая
Сон махаона,
А он — цветок из сновидения,
Душа цветная...
Среди весеннего гниения —
Иероглиф рая.

***
Рукавом сдираю губы
На поминках: нервы — трубы!
Затрублю во все концы:
Мотыльки, стрекозы, пчелки,
Я репей — цветочек колкий,
Но во мне полно пыльцы.
Прилетайте, нету мОчи —
За столом сидеть, пророчить,
Плакать по своим и прочим,
По щеке гонять слезу.
Сколько лет ресницы мочим,
А бревно все там — в глазу.
Хоть в зенит уприте трубы:
Дотрубиться? — Лопнут губы!
Эти конусы и кубы —
Небу каменный заслон.
А жуки живут на воле,
Где сомкнулось небо с полем.
Я спала там. Это сон.
А когда качнулись кубы,
Ветер просвистел сквозь зубы... —
Сизый дух отцу на губы
Дунул сизым, выйдя вон.Ангелы роняли трубы...
Ночь никак не шла на убыль...
Я спала там. Это сон.
И мой клон — репейник сизый
Чтит молчанье глин осклизлых,
И глубок его поклон.
К рукаву притерлись губы
На поминках шумных, грубых...
Ничего. И это сон.

***
1
Мне колет глаз библейской буквы шип.
И режет слух глагольное причастие.
Что ни поклон — паденье и ушиб.
Я две непримирившиеся части.
Меня волнует в раздраженьи дней
(Куда сильнее нежности и счастья)
Библейский стих «про бесов и свиней»
И вялость вены Божьего запястья.
2
Меня тревожат — вялость и порыв!
Они меня все делят — не поделят.
Я снова устремляюсь на обрыв —
И снова мне внизу солому стелят.
Все я да я — как много здесь меня,
Что, кажется, что я одна у Бога,
Что всё-то здесь — со мной одной возня,
Что даже гибнут все из-за меня,
Затем, чтоб пожила еще немного.
Я падаю на травку — не на шип,
И силюсь разобрать в июльской лени,
Что все же шип (а вовсе не ушиб)Готовился мне здесь для приземлений,
Что вырван шип, как Авраамов нож,
Что облаками уплывают крылья,
Что день по-левитановски погож,
Что всюду семицветья, семижилья...,
Что я жива — и этим миг хорош,
Что все на миг понятно без усилья.

***
Но не было любимей и дороже —
Больного и умЕршего отца,
И девочки моей (умершей тоже),
И бабушки... — бессмертного лица.
Вот три мои загробные любови:
Мать матери, младенец и отец...
Сдвигаю я наследственные брови
И слез тяжелых чувствую свинец.

***
З.Миркиной
Нехорош мой язык.
И слова не мои.
Напрягаю кадык,
Как прошу – «напои».
Мой неправильный слог
Нынче вовсе не гож.
Горлом чую комок.
Кожей чувствую дрожь.
Кто меня оглушил?
(Словеса мои — хлам).
Кто-то мне приложил
Палец к самым губам.
Кто-то мне намекнул
Поразмыслить потОм.
Кто-то в губы мне ткнул
Полудетским перстом.
Эти соты очков,
Губ и слов полнота —
Это соты сачков,
Чья изнанка чиста.
И сижу я бочком:
Мотылек — нагота,
Сдвинув плечи — торчком,
Сжав до точки уста.

***
Бежать ли к каше подгоревшей?
Или к старушке на подушках?
Или к аптечке за таблеткой?
Иль дверь кому-то открывать?

На телефон бы озверевший
Поставить вечную заглушку,
Огородить бы двери клеткой,
Дверной замок замуровать!

Кричать ли в стенку: Убивают! —
Старушка — кошка — кашка в кружке!
Спасите от огня и вора,
От новостей издалека!..

Но, руки: пламя убавляют,
И гладят голову — старушке,
Дверь отопрут для разговора
И снимут трубку с рычага.

Одновременность — это кара.
Не защитит и голошенье.
Одновременщики упрямы —
Они добьются своего.

Дождется каша — кашевара,
Старушка — с лаской обращенья,
Сквозь дверь просунут телеграммы.
Не скажет трубка ничего.

И стихнет всё — одновременно.
И станет сонно и степенно.
Скользнет паук за мушкой пленной,
Мушиный лобик вмиг проткнет.

И слышно будет в полном штиле,
Как лобик ерзает на шпиле,
И как паук (уже при силе)
Скорлупку выпитую пнёт...

***
Вместо пальм,
Где плакал Робин,
Где он слезы вытирал,
Где на острове (как в грОбе)
Божьи шепоты вбирал...
Вместо желтой гордой Гоби,
Где: что сверху — что внизу...,
Где верблюжьи крылья-гОрбы —
Погонял в чалмах несут...
Вместо бури, камня, моря...
Вместо Бога самого —
Только скука, скуке вторя,
Ходит ... больше ничего.

Я живу в «своих Мытищах»
В разговорах про дефолт.
Жизнь проходит — мимо свищет,
Будто не было Дефо.

***
Море камушек оближет.
Выйдет к камушку Сафо.
Слово нА слово нанижет,
Воздух втянет глубоко.
Темной ночью в белом платье
В воду черную скользнет.
Золотые смочит пряди.
И от века улизнет.

***
1
Такая старость выпала старушке
сидит и сморит красными очами
на стены и окно глаза огромны
альбом ей пододвину полный глянца
открою ровно на десятом веке
вернусь к ней через час и тот же ангел
с застывшею слезою на странице
переверну тихонько век за веком
оставлю тот где радостный голландец
лелеет красоту жены брюхатой
и снова удалюсь а через время
приду опять к жемчужине его
и рот раскрыв смотрю в полураскрытый
и детский рот Вермеера жены
беременной наверное впервые
и долго будут в памяти крутиться
три цвета полотна кипенно-белый
и голубой и грязно-золотистый
но для старушки этот мир из красок
совсем чужой и может быть враждебный
она уже не смотрит на былое
а дорого ей близкое окно
и я закрыв столетья удаляюсь
услышав в спину удрученный шепот
«я видела все это много раз»

2
и целый день мы ходим по квартире
обстукиваем палкой повороты
руками подпираем косяки
и медленно пересекаем время
неверным шагом чтоб опять усесться
перед стеной или окном немытым
в которое сосна бросает иглы
когда они сгниют или засохнут
и я старушке открываю шторы
как можно шире чтобы ей смотреться
в косяк сосны который не мешает
забыться ей и запереться дремой
до наступленья зимней темноты
ее пугает сумрак за окошком
поэтому над ней паникадило
и три большие лампы по углам
сражаются всю ночь с Великим мраком
а я старушку кутаю как кокон
два пухлых одеяла подтыкаю
и голову кладу на пять подушек
чтоб ей всю ночь томиться и не спать
и каждый час выспрашивать о часе
и подкрепляться белою таблеткой
и ничего не ждать кроме рассвета
затем чтоб повалиться и заснуть
не помня абсолютно кто ты где ты

3
и день за днем и год за годом
то же
что завтра и вчера конца не видно
повтору ради собственно «чего-то»
один мудрец советовал нестарым
со старыми подольше находиться
чтобы увидеть что-то непременно
и я десяток лет смотрю на старость
но ничего такого я не вижу
а то что я увидела не греет
и уваженья к жизни не растет
а даже потихоньку убывает
но в чем-то тот мудрец не промахнулся
я это до конца не понимаю
а только ощущаю силой рук
и прежде мне не свойственным терпеньем
но все же это слишком жизнь тянуть
как пустоту из древнего сосуда
в котором трижды пересохло дно
и треснуло от долгого старенья
и трещина теперь в большом почете
а я томлюсь и недоумеваю
в просторных залах с битою посудой
зачем короткой жизни столько знаний
и сбережений столько для чего
и я томлюсь с глазастою старушкой
которая едва ли понимает
что всё закончилось и снова не начнется
одна лишь Богоматерь на обоях
глядит из-под парчового покрова
и землю покрывает белым снегом
и прижимает Мальчика к груди
очами золотыми всех жалея

***
Воздыхаю. Воздыхаю.
Ночь на камушке стою.
Воздыхая — отдыхаю,
Мертвым «баюшки» пою.
Ночью Бог сойдет с картинки,
Разрывая паутинки,
И, как кто-то дорогой,
По заплаканной простынке
Проведет своей р у к о й.
И уйду я в сон ли? В детство?
В смерть ли? В вечность? — Важно: деться!
Вот Ты, Господи, какой?!
Ты же, Господи, — п о к о й.

***
Какая тайна у меня в руке?! —
Последний вдох отца, последний выдох...
Кого, отец, ты изумленьем выдал?
Ты с этим «кем-то» был накоротке?
Он тАк же твою руку мял в руке?
В твоих глазах застыло изумленье...

Ты показать хотел е г о явленье?
Или... всё дело — в воздуха глоткЕ?!

***
Ничего, отец, не бойся
К Богу с пролежнем прийти.
Ты оденься и умойся,
Приготовься «до шести».

Хорошо, когда спокойно,
Белый свет не бьёт в глаза,
Собираемся достойно,
Ночь убила голоса.

Хорошо, когда потёмки:
Человек орать охрип —
Всё проспит: и этот тонкий
Под тобой пружины скрип.

Не надейся и не бойся,
И запомни — «до шести»...
Ветер? — Пусть! А ты укройся...
Всё здесь кончилось... И д и!

Саше

***
Прособирались! Протрепались!
Всё о в ы с о к о м, дорогой!
Морозных гласных наглотались
Под пугачёвскою пургой.
Как из огня — полуодеты,
Одной ногой стоим... в снегу,
А наши кони мчатся где-то,
Наваливаясь на пургу!
А мы с тобой полуодеты,
Никем невИдимы в снегу,
Покажем этой тьме... и «свету»
Язык, согнувшийся вдугу!
За то, что время нас скосило,
За то, что мёртвые — в гробу... —
Мы сплёвываем с мрачной силой
Кровавый снег через губу!
Ах, наши кони, наши кони...
В санях — всё шубы, в шубах — мразь.
Мы, дорогой, с тобой засони!
Чиновники на наших кОнях
Умчались в снег — на чью-то казнь.
Пле-вать: чья задница на троне!
Пле-вать: кто там — за кем в погоне!
Но лошадей безумно жаль...
Ведь, их запорят и загонят...
А нам останется печаль.
Ведь, мы хотели по метели
В такие выехать поля(?!),
Чтоб заблудиться в самом деле,
Забыть: где небо? где земля?
Чтоб только снег и Божья воля,
И колокольчик под дугой,
И — вечный сон, и — хватит боли!

Но нет лошадок, дорогой!

2
Давай допишем души,
Доставшиеся впрок...
Запретов не нарушим
Из тех, что дал Пророк.
Допишем — кто как сможет —
И затворим уста.
Разбойник... — он, ведь, тоже
Хрипел Христу с креста...Нас тоже память гложет,
И мучит высота,
Мы тоже «в узах» — тоже
Задолжники Христа:
Отнекивались, крАлись,
И, все-таки, плелись...
Об Слово спотыкались:
Прикинь, к а к а я высь!
Какая высь — Голгофа!
Какая «вышка» — Крест!
Какая к а т а с т р о ф а —
Широкий Божий Жест!
Он начисто не понят —
И кто ж Его поймёт?!
На казнях, как на бойнях, —
Железо, кровь, помёт...
...Давай допишем души
в кромешной темноте!
Давай..., ну чем мы хуже
Злодея на кресте?!
Вот, так же, Богу в уши
(в тоске и тошноте)
Последнее обрушим
Словечко на листе.
И точечку при этом
Поставим... неспеша.
Ну, вот, и нет поэта:
Дописана душа.

***
Арсению Тарковскому
Может верно — поэт только баловень потустороннего мира?
Верноподданный тайн? И, конечно же, их сокрыватель?
Говорят, будто есть у Поэта из конского волоса лира,
Та, что в мир обронил по какой-то причуде Создатель.

А еще говорят — будто волос ее навощённый!
Оттого выгибаются струны, дрожат и не рвутся.
Говорят, отвергает Поэт эти басни, собой обольщённый...
«Задрожали бы пальцы, — ответит, — а струны найдутся!»

Ну, конечно, он только притворщик, он только морочит!
Знали б, что вытворяет Поэт на ущербные луны!..
Что за ночи проводит, взглянули бы вы, — что за ночи!
Когда он извлекает украдкой вощённые струны...

Он — алхимик, колдун. Его руки всегда разогреты.
Пахнет серой бумага, пропитаны слоги смолой.
Он не видит рассветов, всегда просыпая рассветы,
Приукрывшись едва, дотлевающей дымной полОй...

***
Между нотами «фа» и «си»,
Когда дело идет к концу,
Не пытайся и не проси:
Брату — рай, небеса — отцу,
Старой матери — долгих лет,
Сестрам — счастья, а детям — взлёт...
Небом посланный драндулет
Частной жизни не признаёт.
Он внутри абсолютно пуст:
Только клавиши-имена.
Эта жалоба синих уст —
Там под бампером не слышнА.
«Си-ля-соль-фа-ми-ре-до...» — Фи! —
Вот и нот разворот в финал...
Листик фИговый разграфив, —
Кто же гаммой не начинал?!
Всё фатально в родном краю:
«до» — в начале и «до» — в конце...

Может, брат мой с отцом — в раю
Удят рЫбицу в озерцЕ?

***
Шестую мОю дверь
И думаю о Боге.
Ты, дверь, меня измерь,
Мы обе на пороге.
И грязь на нас одна,
И бьемся непрестанно,
И пот с водой по нам
Стекает Иорданом.
Вершится труд пустой
В шестом квадрате суши...
(когда-то Бог водой
мне душу оглоушил).
И опознав любовь,
Открыв ее наличье, —
Я человечью кровь —
На кровь меняла птичью...
Теперь на зов потерь,
Упав с небес на сушу, —
Выдраиваю дверь,
Задраивая душу.
Пускаюсь в труд пустой,
Извилинам внимая.
А за доской шестой —
Немытая седьмая.
Я деревом лечусь,
Язвя гвоздём ладони...
Покуда ни скачусь
На дно своих агоний.

***
Гремучею — сверху,
Целебной — всегда,
Срывается эхом
Святая вода.
По травам, по коже,
По веткам в цвету
Стекает... и гложет
Земли сухоту.
И кто ты такая,
И что ты за блажь —
Дождинка тугая:
Небесный кураж.
Побиты соцветья
Калин и малин —
Стегает, как плетью,
Слиянье дождин.
В песке на дороге
Босые следы...

То Лазарь у Бога
Наклянчил воды.

***
Г.ПОМЕРАНЦУ
И разум не помер.
И мера жива.
И лагерный номер
Нашит на слова.
А мера — не мерка,
А разум — не ГоСт...
Измерило зерка —
ло старческий рост,
Но бурю мышленья
Измерить нельзя:Вне зренья, вне тленьяЕё козырЯ.
В закроечной Сферы
КроЯтся слова:
Из меры и веры
Их птичьи права.
А ум непомеркший
Проходит сквозь мозг,
Чтоб череп протекший
Прощупать, как Босх!
Проверить со знаньем:
От «сель» и до «сель»...Верхушку сознанья —
Свой череп-купель.

***
Господь Большое Небо,
Прочти мои пути...
Я прожила нелепо.
Мне некуда идти.
Оставила я север,
Где фиолетов клевер —
Младенчества цветок...,
Где зёрнышки от плЕвел
Отщёлкивал роток!
Я никогда не знала
Златых Твоих Имён,
Я только осязала
Твой клевер, дождик, клён.
Незнанье вышло выше
Того, что узнаём...
Ты был на вечность ближе
В младенчестве моём!
Я сердце не обижу —
Я свой зрачок приближу
(в занозах и сучкАх)
К раскрытому Завету.
Господь, за дерзость эту
Поняньчи на руках.

Памяти брата

***
Мне больно ходить, говорить,
Кому-то и что-то сулить...
Болящему — время сидеть
И влажно на осень глядеть.
Потеряна с временем связь,
Люблю непролазную грязь:
Никто не смутит, не придёт
И вялой тоски не спугнёт.
Со мною спокойная боль,
Как в нитках засевшая моль,
Я слушаю шорох впотьмах:
То мир рассыпается впрах,
Как старый ковер на стене,
Наскучивший вышивкой мне,
Как свитер с чужого плеча —
Какого-нибудь богача.
От этих цветных выкрутас
Устал мой внимательный глаз.
Пускай рассыпается впрах
Искусство в кричащих тонах!
Его я вовек не пойму,
И эту кайму — не приму,
Где красное с черным слилОсь —
И вЫлилось в жёлтую злость!

Я ночью на голой стене
Ковер нарисую во сне:
Кузнечика вдену в траву,
Малька сберегу наплаву,
Срисую с клеенки цветок —
Желтее, чем Желтый Восток,
И бабочки алой крыло
В цветочное вставлю жерлО...
В моём самозванном саду —
Рублёвская тишь-на-меду,
А Те, что сидят за столом,
Отмечены белым крылом.

***
Не лучше. Не хуже. Почти хорошо.Лазейка наружу. Стерильно. Свежо.
Я в чреве свободы: ну, что еще мне?!
Потопные вОды да пара камней.
Мой разум разрушен. И мозг пересох.
Лазейка всё Уже. Всё сбыточней — Бог.
Глотаю причастие на-по-со-шок —
Земное участие, винный душок.
И длится глубокий прилипчивый хмель.
В стакан крутобокий срывается шмель...
То — осень, то — снова крушенье основ.
Таких без хмельного не выдержать снов.
Всё валится наземь в стотысячный раз:
Из грЯзи да в кнЯзи — из кнЯзей да в грязь.
В чрезмерность свободы вильнула Земля.
Потопные вОды качают шмеля.

Саше

***
А мы в лесу заблудимся —
И будет приключение.
А мы в дому потрудимся —
И будет развлечение.
Давай(как Бог обиженный)
Сзывать к себе дистрофиков.
А тот, в цирюльне стриженый,
Пусть мнёт пиджак в субтропиках.
Пришёл сосед в подштанниках
И Пьянь с душой субботнею...
(Все Божии избранники
Воняют подворотнею).
Один просил «на водочку»,
Другой — «воспоможение»,
А пёс глядел всей мордочкой
С голодным напряжением.
И вся эта компания,
Исполнившись желаньями,
Была полна внимания
За словоизлияньями.
О, эти души вольные,
Объедков не оставили...
Ушли весьма довольные,
Как в воздухе растаяли.
Мы сами окаянные!
На кой нам гости чванные?!
Входите, самозванные,
С дырявыми карманами.

***
Весна. И горло на вдохе
Сжато. О-пу-холь-ю комок:
Не проглотить — не выплюнуть. ПлОхи
Дела мои, Сударь Рок.
А это всего лишь значит —
Вышел по капле срок.
Дождик по горлу скачет,
Смачивая комок.
Март и Ваше явленье
Дождику в самый раз.
Слёзное наводненье
В подворотне у нас.
Вы же из подворотни?
Из той же, что и любовь?
На чёрных перчатках потных —
Трёхгрошовая кровь.
А на чёрной шапочке Вашей —
Вышивка жёлтых волн...
Вы не помните: кем украшен,
Позолочен Ваш чёрный чёлн?
Вы же из подворотни?
И я — не издалека...
(В тех же перчатках потных
И в шапочке дурака).
На шапочке я скрестила
Шёлком две буквы «эЛ»,
Петельку упустила,
В окна луна светила,
Мастер верлибры пел...
Вы это всё забыли...
Я — вспоминаю с трудом:
Мы в доме каком-то жили,
С нами ежи дружили,
Захаживали в наш дом.
Но дом порУшили -нас порешИли.
И Вы мне, Сударь, нынче внушили,
Что пальцы эти шёлком не шили,
Что золотом не умели играть...,
Что златошвейка Ваша — в могиле...
Но, Сударь, на шапочке нитки сгнили:
Что было — нЕ было ни разобрать...
К тому же Вы... мастер верлибром врать!

***
А.Радковскому
Стихи не моего ума
Мне ближе и дороже.
Болит чужая голова,
Треклятый миг сторОжит.
То кругаля, то напрямик
(в молчании до дрожи)
Она улавливает миг
И как сухарик гложет.
И только хрустом и жива,
Сыта. «Хрум-хрум» — и только...
И осыпаются слова
Сухарной крошкой колкой.
Теперь — ни птице не склевать,
Не прочей бренной твари —
Тот хруст, рассыпанный в тетрадь,
Насущный как сухарик.

***
Солнце светит, солнце светит
На больших и на детей.
Солнце светит, солнце светит
Из небесных пропастЕй.
Что ни деется на свете —
Всё на благо(говорят).
Ходят толстенькие дети,
В кулачках жуки гудят.
Ходит няня в сарафане
С шелухою на губе.
Солнце светит в губы няни —
Тянет лучиком к себе.
Няня взоры поднимает:
Моложава и суха,
В губы солнце принимает
(на улыбке шелуха).
Хорошо погреться в мае,
Локти к солнцу прижимая,
Разгрызая вдрызг орех,
Брызнув золотом прорех!
Солнце светит, солнце светит,
Расползлись жуки и дети...
Няня — ах!(На каблуках...)
Что же деется на свете:
В двух шагах чужие дети,
А родные — в облаках...

*** Родику
Ежат не надо обижать.
Ежатам надо подражать.
У них точнее души.
И чутче наших уши.
У них короткие умы? —
Зато и помыслы прямЫ!
И личики близ неба,
Как корочка близ хлеба.
И только им одним дано
Из глаза выкатить бревно,
Попавшее под веко
Большого человека.
И брёвна катятся из нас,
Как слёзы катятся из глаз,
Но кто их раскачает —
Тот их не замечает.
И сразу видится ясней
Тому, кто мнил себя умней
Овального ежонка
В колючей рубашонке.
И сразу дышится вольней,
И ноги кажутся длинней,
И смыслы под ногами
Бугрятся бугорками.
И пахнет елью от ежат,
Когда в траве они лежат
В шубёнках душноватых
От сырости и мяты.
Хочу такую же надеть
И в даль туманную глядеть,
Настраивая уши
Над морем и над сушей.
А то мне, знаете, всегда
Мешает слышать глухота...
Я — человек, я занят,
Иду, куда поманят.
И только очень иногда
Я забредаю не туда,
Куда мне повелели,
А к вам в большие ели.
И вот тогда, и вот тогда
Меня смущает та звезда,
И я у вас не в шутку
Прошу ежовью шубку.
Меня ж пронзает глухота!
Мне ж не услышать никогда
Того, что ёжик слышит
Под изумрудом крыши.
Беда! Беда! Беда! Беда!
Ползите, ёжики, сюда!
Скажите: небо дышит?
Ведь... человек не слышит...

***
Измельчённая вода
Пыль прибила на порожке.
Старость встряла как беда —
Букой выставила рожки.
Дождь по дереву хлестал,
Лезла осень в два окошка,
В небе дёргалась звезда,
Лязгала в стакане ложка.
Красный лист упал с куста,
Выпал янтарёк из брошки.
Наступили холода.
Человек прижался к кошке.
Человека жмут года.

***
А на погодку
Скулит собачка.
Застолье с водкой —
Себе потачка.
Собачке сладко
Скулить скотинкой,
А рыбке гадко
Лежать сардинкой.
А за окошком
Приятный вечер,
Собачка с кошкой
Идут навстречу,
Снежочек первый
Собачке с кошкой
Щекочет нервы,
Морозит ножки.
И пёс — тверёзый,
И кот — непьющий,
Но пёс — с угрозой,
А котик — с пущей!
И нету дела
Зверью до водки...
Снежочек белый,
Следочек чёткий...
А «под погодку» —
Еда на столик:
Несу селёдку
И лука нолик.
И смотрят звери
На человечка,
Как зелье вертит
Его сердечком.
Стоят во мраке,
Глядят в окошко,
Забыв о драке,
Собака с кошкой.

***
Даже сумерки Мунка
Мою душу не дольше томили,
Чем халтура рисунка,
Где округу холмы разломили.
Этот фантик ничтожный
Позабытою прелестью дышит:
Легкий запах дорожный
И округи зеленые крыши.
Силуэты прохожих
В чем-то ломком, непрочном и тонком.
Я хотела бы тоже
Оказаться в пейзаже под пленкой.
Платьев красные пятна
Устремляются с силой куда-то...
Далеко, безоглядно...
Хорошо бы уйти без огляда.
И висит ожиданье
Там, где уличный зонтик и столик.
Никакого страданья.
Только личика смуглого нолик.

***
Уже невесомое стало как плоть.
И воздух булавкой легко проколоть.
И можно увидеть как лопнул сосуд
На стрелке — на тонком запястье минут.
Всё стало телесно. И нечем дышать.
Пора бы и Космосу чрево разжать —
И Землю, зачатую Божьей тоской,
Как выкидыш скинуть, рыдая рекой.
Со всей мишурою! С войной и гульбой!
Со всей человеческой темной судьбой!
Что пестовать в чреве без пульса дитя?!
Скинь мертвое, Космос, шипя и свистя.

***
Может это и неплохо,
Что с рукой уже ненужной,
Я, устав от боли охать,
Посмотрела ввысь бездушно.
И увиделось не сразу
С этой вот затертой лавки —
Небо черное в алмазах,
Небо в шпильках и булавках.
Кто-то ёрзал там и бился,
Кто-то в крыльях укрывался,
Снег струился, дым курился —
С белым облаком сливался.
Кем-то там крошились гвозди,
И с крестов слетали тени,
Где-то шло венцов плетенье,
Подвозились в тачках грозди,
Как с плантаций Ахашени.

Бог был занят воскрешеньем...

Небо было всё в алмазах...

Сонин монолог блаженный —
Вспоминался с первой фразы...
Но бледнее алебастра,
Без желанья умилиться, —
Шёл двором, прямой как пастор,
Разгребая тростью листья, —
В чёрной шляпе доктор Астров.

***
Не бессонницею маюсь —
На г о л г о ф у поднимаюсь.
Ни конвоя и ни звука.
Старовата, однорука.
Боль да немощь, ночь да звёзды,
На хребтине крест да гвозди.
Верный муж собачьим оком
Смотрит в душу мне глубОко,
Смотрит с бархатной тоскою,
Смотрит ласково и дико —
Как я к Вечному Покою
Поворачиваюсь ликом,
Как я лезу на пригорок,
Позабывши, кто мне дорог,
(раздирается, как шарф,
с треском шёлковым душа).

Снова маюсь-просыпаюсь,
Плачем, пОтом обливаюсь.
Надо мной в побелке — шрам,
Моль белеет по коврам,
Муж склонился одиноко —
Смотрит в стол собачьим оком;
На столе в побелке — лист:
В белом омуте глубоком
В звёзды — гвОздики впились.
Солнце шторку подпалило.
На земле жилось бы мило...
Но — небесный свет пролИт.
Явлена Господня милость.
Ручка правая болит.

***
Среди серых тарантулов,
Божьих коровок и красных смородинок
В кисло-сладком раю,
Шейку тонкую вытянув в брызгах
Коричневых родинок,
Я на цыпочках встала,
Но яблока не достаю.

Мир до грехопадения
Родственный, цельный и гладкий,
Как ребенок в реке...
Вкус смородины дикой
Из полной горстИ кисло-сладкий,
Красный сок подсыхает
На смуглой и круглой щеке.

2
Среди жёлтых песков,
каракуртов и злых скорпионов —
азиатская Жанна дэ Арк
(ростом метр шестьдесят)
поднимает знамёна,
и затылок остриженый
солнцу палящему рад.

По пескам, по колючкам
С мятежною мыслью о схватке,
Не вмещаясь в дому,
Обрывает она виноград —
И прохладный и сладкий —
Ест его в лихорадке,
А яблоко ей ни к чему.

3
Среди гор меловых, среди мяты —
Не Жанной, а Евой,
Съев до семечка плод
С одного и с другого, и с третьего древа,
Кисло-сладкое яблоко
Ева никак не найдёт.

4
Среди хвои и звёзд
В трёх верстах от столичной брусчатки
Ева плод дожуёт...
Заскрипят лежаки под больными —
И Жанне не выиграть схватки...
Ева-Жанна-жена устаёт.

5
Вспоминает тарантулов,
Божьих коровок, смородину рая,
В крестном знАменьи сжатые
Бабушкой Фимой персты,
Говорившей уже напослед,
В пальцах ягодки перебирая:
«Ешь..., такой-то не будет нигде кислоты!»
Как разборчива память!
Как слов ощутима формовка!
(Иезекииля язык!)
Проступила кровинка на пальце
(ах, божья коровка!)
И прорезался плач!
И дыханье разрезал кадык!